Понятия ГУЛАГ и насилие неразделимы. Большинство тех, кто пишет о ГУЛАГе, пытается найти ответ на вопрос: как выживали там мужчины и женщины? Такой подход оставляет в стороне многие аспекты насилия над женщинами. Американский писатель Айан Фрэйзер в документальном очерке «По тюремной дороге: безмолвные развалины ГУЛАГа» пишет: «Женщины-заключенные работали на лесоповале, на строительстве дорог, и даже в золотодобывающих шахтах. Женщины были более стойкими чем мужчины, и даже боль они переносили лучше». Это правда, о которой свидетельствуют записки и мемуары бывших узниц. Но можно ли утверждать, что женщины были более стойкими при прочих равных?
1936 год. Победно шагают но Красной площади и но экранам страны герои фильма Григория Александрова «Цирк» — Мэрион Диксон, летчик Мартынов, Раечка и другие. Все герои — в одинаковых свитерах- водолазках, в спортивных костюмах «унисекс». Превращение сексапиль-ной американской цирковой звезды в свободную и равноправную советскую женщину завершено. Но две последние женские реплики в фильме звучат диссонансом: «Теперь понимаешь?» — «Теперь понимаешь!» Не-понимание? Ирония? Сарказм? Гармония нарушается, но все свободные и равноправные герои продолжают радостный марш. Свободные и равноправные?
27 июня ЦИК и СНК принимают постановление «О запрещении абортов», лишающее женщину права распоряжаться своим телом. 5 декабря принята «Конституция победившего социализма», впервые предоставлявшая всем гражданам СССР равные права. С 15 августа 1937 г. по приказу НКВД № 00486 Политбюро ЦК ВКГЦб) принимает решение об организации специальных лагерей в Нарымском крае и Казахстане и установлении порядка, по которому «все жены изобли-ченных изменников Родины право-троцкистских шпионов подлежат заключению в лагеря не менее, как на 5—8 лет». Это постановление рассматривает женщину как собственность мужа, не заслуживающую ни судебного разбирательства, ни статьи Уголовного кодекса. Жена изменника Родины практически приравнивается к имуществу («с конфискацией имущества»). Следует отметить, что среди обвиняемых на громких московских показательных процессах 1936-1937 гг. не было ни одной женщины: женщина — враг, не достойный ни Сталина, ни Советского государства.
Советская карательная система никогда не была направлена специально на женщин, за исключением преследования по законам, связанным с сексуальной сферой: женщины преследовались за проституцию и за совершение криминального аборта. В подавляющем большинстве случаев женщины входили в состав различных общественных и социальных групп и таким образом попадали в разряд классовых, уголовных и политических преступников. Они становились неотъемлемой частью населения ГУЛАГа.
В женском бараке исправительно-трудового лагеря. РИА Новости
Лишение свободы само по себе является насилием над личностью. Осужденный лишается права свободного движения и передвижения, права выбора, права общения с друзьями и семьей. Заключенный обезличивается (часто становится просто номером) и не принадлежит самому себе. Более того, для большинства охранников и тюремно-лагерной администрации заключенный становится существом низшего разряда, по отношению к которому нормы поведения в обществе можно не соблюдать. Как пишет американский социолог, Пэт Карлен, «заключение женщин под стражу не только включает, но и преумножает все антисоциальные приемы контроля над женщинами, которые существуют на свободе».
Неоднократно было отмечено, что ГУЛАГ в гротескно-преувеличенном виде моделировал советское общество в целом. Существовали «малая зона» — ГУЛАГ и «большая зона» — вся страна вне ГУЛАГа. Тоталитарные режимы с их ориентацией на лидера-мужчину, на военизированный порядок, на физическое подавление сопротивления, на мужскую силу и власть могут служить примерами патриархального общества. Достаточно вспомнить нацистскую Германию, фашистскую Италию и СССР. При тоталитарном строе карательная система имеет примитивно-патриархальный характер во всех своих проявлениях, в том числе и в гендерном аспекте. В ГУЛАГе все заключенные — и мужчины, и женщины — подвергались физическому и моральному насилию, но заключенные женщины подвергались еще и насилию, основанному на фи-зиологических различиях полов.
В литературе о тюрьме и лагере, созданной женщинами, нет канонов. Более того, традиционно и в русской, и в хорошо известной русскому читателю западно-европейской женской литературе образ/метафора тюрьмы ассоциируется с домом и домашним кругом (например, у Шарлотты и Эмили Бронте, Елены Ган, Каролины Павловой). Частично это можно объяснить тем, что даже относительная свобода недоступна подавляющему большинству женщин ни на воле, ни в тюрьме (в силу социальных и физических ограничений). Поэтому отечественная женская тюремно-лагерная литература в большинстве случаев носит испо-ведальный характер: мемуары, письма, автобиографические рассказы и романы. Кроме того, вся эта литература создавалась не для публикации и потому имеет более интимный оттенок. Именно в этом и состоит ее ценность и уникальность.
Женские лагерные мемуары изучены мало. Тема эта сама по себе очень объемна, и в данной работе я рассматриваю только один ее аспект — насилие над женщинами в тюрьмах и лагерях. Свой анализ я основываю на женских мемуарах, письмах, записанных и отредакти-рованных интервью, наиболее ярко рисующих эту сторону лагерной жизни. Из более сотни мемуаров я выбрала те, которые были написаны представителями всех слоев общества и которые охватывают практически весь период существования ГУЛАГа. При этом надо учесть, что, как чисто исторические документы, они имеют множество фактографических изъянов: в них присутствуют многочисленные искажения, они сугубо субъективны и оценочны. Но именно субъективное восприятие, личная интерпретация исторических событий и часто даже умолчание о тех или иных хорошо известных фактах или событиях делают их особенно интересными и для историков, и для социологов, и для литературоведов. Во всех женских мемуарах и письмах четко прослеживаются и авторская позиция, и авторское самовосприятие, и авторское восприятие «аудитории».
Мемуары - это не только литературное произведение, но и свидетельские показания. При освобождении из лагеря все заключенные давали подписку о «неразглашении», за нарушение которой они могли получить срок до трех лет. Иногда воспоминания о лагерях писали под псевдонимами. Однако сам факт существования таких писем и рассказов свидетельствует о том, что многие относились к подписке как к чисто формальному требованию. В то же время нельзя забывать, что все эти мемуарные записки становились своего рода протестом против режима и утверждением своего «я».
Переживание травмы в заключении могло оставить неизгладимый след в сознании и сделать сам процесс записи невозможным. Об этом писала в дневнике Ольга Берггольц : «Я даже здесь, в дневнике (стыдно признаться) не записываю моих размышлений только потому, что мысль: “Это будет читать следователь” преследует меня <...> Даже в эту область в мысли, в душу ворвались, нагадили, взломали, подобрали отмычки и фомки <...> И что бы я не писала теперь, так и кажется мне — вот это и это будет подчеркнуто тем же красным карандашом со специальной целью, — обвинить, очернить и законопатить <...> о позор, позор!»
Жизнь в лагере или тюрьме — это жизнь в экстремальных условиях, связанная и с физической, и с психологической травмой. Воспоминание о травме (и тем более запись событий, связанных с ней) — вторичное пе-реживание травмы, что часто становится непреодолимым препятствием для мемуариста. В то же время запись событий, связанных с физической и психологической травмой, во многих случаях ведет к обретению внутреннего покоя и эмоционального равновесия. Отсюда неосознанное стремление рассказать или написать о том, что оставило тяжелый след в памяти. В русской женской литературно-мемуарной традиции XIX в. существовали определенного рода табу на детальное описание физиоло-гических функций, родов, физического насилия над женщинами и т. д., которые не подлежали обсуждению и не являлись предметом литературного повествования. Лагерь с его упрощенной моралью, казалось бы, должен был свести на нет многие табу «большой зоны».
Так кто же писал о пережитом и как тема насилия над женщинами отразилась в мемуарах?
Весьма условно авторов женских мемуаров и записок можно разделить на несколько групп. Первая группа авторов — это женщины, для которых литературный труд был неотъемлемой частью жизни: философ и теолог Юлия Николаевна Данзас (1879—1942), преподаватель и борец за права человека Анна Петровна Скрипникова (1896-1974), журналист Евгения Борисовна Польская (1910-1997). Чисто формально к этой же группе можно отнести и воспоминания политзаключенных 1950-х — 1980-х, таких как Ирэна Вербловская (р. 1932) и Ирина Ратушинская (р. 1954).
Другую группу составляют мемуаристы, профессионально никак не связанные с литературой, но в силу образования и желания быть свидетелем взявшиеся за перо. В свою очередь, их можно разделить на две категории.
Первая — женщины, в той или иной степени стоявшие в оппозиции советской власти. Педагог, член кружка «Воскресение» Ольга Викторовна Яфа-Синаксвич (1876-
1959), член партии социал-демократов Роза Зельмановна Вегухиовская (1904—1993) — автор воспоминаний «Этап во время войны». Сюда же относятся и воспоминания членов нелегальных марксистских молодежных организаций и групп, возникших как в послевоенные годы, так и в конце 1950-х — начале 1960-х. Майя Улановская (р. 1932), арестованная в 1951 г. по делу Еврейской молодежной террористической организации (группа «Союз борьбы за дело революции»), была осуждена на 25 лет исправительно- трудовых лагерей с последующей ссылкой на пять лет. Освобождена в апреле 1956 г. Елена Семеновна Глинка (р. 1926) была осуждена в 1948 г. на 25 лет исправительно-трудовых лагерей и пять лет поражения в правах за то, что при поступлении в Ленинградский кораблестроительный институт она скрыла, что во время Великой Отечественной войны находилась в оккупации.
Мемуары Глинки стоят особняком, потому что они посвящены в основном насилию над женщинами.
Ко второй категории непрофессиональных авторов записок и мемуаров относятся члены семьи изменников Родины (ЧСИР), а также члены коммунистической партии и сотрудники советского административного аппарата. Ксения Дмитриевна Медведская (1910—?), автор мемуаров «Всюду жизнь», была арестована в 1937 г. как жена «изменника Родины». Студентка консерватории Ядвига-Ирэна Иосифовна Верженская (1902-1993), автор записок «Эпизоды моей жизни», была арестована в 1938 г. в Москве как жена «изменника Родины». Ольга Львовна Адамова-Слиозберг (1902—1992) была беспартийной, работала в Москве, в 1936 г. была осуждена как «участница террористического заговора» против Л. Кагановича. Провела в заключении около 13 лет. Хорошо известны мемуары Адамовой-Слиозберг «Путь».42
К третьей (немногочисленной) группе мемуаристок принадлежат те, у кого на момент ареста не было определенной сложившейся системы ценностей и кто, осознавая несправедливость системы, быстро усваивал моральные законы «блатных». Валентина Григорьевна Иевлева-Павленко (р. 1928) была арестована в 1946 г. в Архангельске: во время Отечественной войны. Иевлева- Павленко — старшеклассница, а затем студентка театральной студии — ходила на танцы в Международный клуб и встречалась с американскими моряками. Ей было предъявлено обвинение в шпионаже, но осуждена она была за антисоветскую пропаганду (sic!). Анна Петровна Зборовская (1911-?), арестованная в Ленинграде во время облавы в 1929 г., нигде не упоминает ни причины ареста, ни статьи, по которой была осуждена. Она отбывала заключение в Соловецком лагере.
Сами биологические различия между мужчиной и женщиной создают мучительные ситуации для женщин в условиях заключения. Менструации и аменоррея, беременность и роды — об этом пишут в основном женщины, не усвоившие советского ханжески-мещанского отношения к сексу и женскому телу. Роза Ветухновская в воспоминаниях «Этап во время войны» пишет о страшном пешем этапе из Кировограда в Днепропетровск (около 240 километров), а затем переезде в вагоне для перевозки руды, в котором заключенных везли на Урал в течение месяца: «Продолжались женские функции, а помыться было совершенно негде. Мы жаловались врачу, что у нас просто раны образовываются. От этого многие и умирали — от грязи умирают очень быстро».
Аида Иссахаровна Басевич , до конца жизни остававшаяся анархисткой, вспоминает о допросе на конвейере, который продолжался в течение четырех суток: «Я уже еле ходила. У меня кроме того была менструация, я была просто залита кровью, мне не давали переодеться и в уборную я могла попасть только один раз в сутки с конвоиром и это при нем вообще было невозможно сделать <...> Держали меня на этом конвейере, я очень рада, что испортила им, наконец, этот ковер, потому, что очень сильное было кровотечение».
В примитивном патриархальном обществе роль женщины сводится к удовлетворению мужских сексуальных потребностей, рождению детей и уходу за домом. Лишение свободы аннулирует роль женщины-хранительницы очага, оставляя активными две другие функции. Тюремнолагерный язык определяет женщин в терминах материнства («мамки») и сексуальности («подстилка», «и...» и т. д). «Сестренка» — любовница, выдаваемая за сестру, или соучастница преступления, «дамка» — женщина.
Изнасилование тоже имеет свою терминологию: «взять на абордаж», «шпохнуть», «шваркнуть на растяжку». В женских мемуарах темы, связанные с физическим насилием, встречаются часто, но описывается или упоминается только то, что стало коллективным опытом.
Среди видов насилия наиболее табуированной является тема изнасилования, и в большинстве своем об этом писали свидетели, а не жертвы. До сих пор существующая традиция обвинения женщины в провокационном поведении, осуждение и непонимание жертв изнасилования заставляли женщин не писать и не говорить об этом. Самые страшные избиения, отправка в ледяной штрафной изолятор по сути своей не были такими унизительными, как изнасилование. Тема физического насилия связана и с повторным переживанием травмы, и с полным и абсолютным признанием положения жертвы. Неудивительно, что многие женщины старались стереть из памяти и свои переживания, и сами события.
Угроза изнасилования была неотъемлемой частью жизни заключенных женщин. Эта угроза возникала на каждом шагу, начиная с ареста и следствия. Мария Бурак (р. 1923), арестованная и осужденная в 1948 г. за попытку уехать на родину, в Румынию, вспоминает: «Во время допросов применяли недозволенные приемы, били, требовали, чтобы я в чем-то призналась. Я плохо понимала язык и что они от меня хотят, и когда им не удавалось заполучить мое признание о помыслах бежать в Румынию, то даже насиловали меня». Такие признания встречаются нечасто. О том, что испытала Ариадна Эфрон во время следствия, из-вестно только из ее заявлений, сохранившихся в ее деле. Но вся ли правда указана в заявлениях? Заявление заключенного — это чаше всего слово заключенного против слова администрации. Следы на теле, оставленные побоями, могут будут засвидетельствованы сокамерниками. Заключение в холодный карцер, по крайней мере, может быть записано в деле как свидетельство нарушения тюремно-лагерного режима заключенным. Изнасилование же не оставляет видимых следов. Никто не поверит слову заключенного, кроме того, изнасилование часто и не рассматривается как преступление. Просто происходит языковая подмена: насилие, т. е. «взятие силой», заменяется глаголом «дать». Это отражено в блатной песне:
Хоп-гоп, Зоя!
Кому дала стоя?
Начальнику конвоя!
Не выходя из строя!
Поэтому бесполезно жаловаться на изнасилования, совершенные охраной и администрацией. Бесполезно жаловаться на изнасилования, совершенные другими заключенными в лагере.
Для Марии Капнист , отбывшей в заключении 18 лет, лагерь был, по словам дочери, «запретной темой». Она очень скупо и неохотно рассказывала о пережитом, и только по обрывкам воспоминаний, которые запомнили окружавшие ее друзья, можно восстановить детали. Од-нажды она отбилась от попытки начальника изнасиловать ее и с тех нор мазала лицо сажей, которая на годы въедалась в кожу. Принуждение к сожительству было нормой, а за отказ женщину могли послать либо в барак к уголовникам, либо на самые тяжелые работы. Елене Марковой , отказавшейся от сожительства с начальником учетно-распределительной части одного из Воркутинских лагерей, было сказано: «Ты — хуже рабыни! Полное ничтожество! Что хочу, то и сделаю с тобой!» Ее сразу же отправили на переноску бревен, самую тяжелую физическую работу в шахте. Эта работа была под силу только самым сильным мужчинам.
Надежду Капель , по воспоминаниям Марии Белкиной , насиловал не сам следователь, а один из охранников, которого вызывали для физических пыток. И если в камере или бараке женщины могли делиться пережитым, то при выходе на волю тема табуировалась. Даже в ГУЛАГе изнасилование не стало коллективным опытом. Унижение, стыд и боязнь общественного осуждения и непонимания были личной трагедией и заставляли прибегать к защитному механизму отрицания.
Групповое изнасилование гоже имеет свою лагерную терминологию: «попасть под трамвай» — значит стать жертвой группового изнасилования. Елена Глинка описывает групповое изнасилование в автобиографических рассказах «Колымский трамвай средней тяжести» 1 и «Трюм». В «Колымском трамвае» нет авторского «я». Одна из героинь повествования — ленинградская студентка избежала группового изнасилования, но ее «на все два дня <...> выбрал парторг шахты <...> Из уважения к нему никто больше не притрагивался к студентке, а сам парторг даже сделал ей подарок — новую расческу, дефицитнейшую вещь в лагере. Студентке не пришлось ни кричать, ни отбиваться, ни вырываться, как другим, — она была благодарна Богу, что досталась одному». В данном случае рассказ «от третьего лица» делает возможным само свидетельство о преступлении.
В рассказе «Трюм», повествующем о массовом изнасиловании 1951 г. в трюме парохода «Минск», шедшего из Владивостока в бухту Нагаева, рассказчице удалось выбраться из трюма на палубу, где она с небольшой группой женщин-заключенных оставалась до конца пути. «Никакая фантазия человека, наделенного даже самым изощренным воображением, не даст представления о том омерзительнейшем и безобразном действе жестокого, садистского массового изнасилования, которое там происходило <...> Насиловали всех: молодых и старых, матерей и дочерей, политических и блатных <...> Не знаю, какой вместимости был мужской трюм и какова была плотность его заселенности, но из проломленной дыры все продолжали вылезать и неслись, как дикие звери, вырвавшиеся на волю из клетки, человекоподобные, бежали вприпрыжку, по-блатному, насильники, становились в очередь, взбирались на этажи, расползались по нарам и осатанело бросались насиловать, а тех, кто сопротивлялся, здесь же казнили; местами возникала поножовщина, у многих урок были припрятаны финки, бритвы, самодельные ножи-пики; время от времени под свист, улюлюканье и паскудный непереводимый мат с этажей сбрасывали замученных, зарезанных, изнасилованных; беспробудно шла неустанная карточная игра, где ставки были на человеческую жизнь. И если где-то в преисподней и существует ад, то здесь наяву было его подобие».
Глинка была участницей событий, но не одной из жертв. Сексуальное насилие — тема очень эмоциональная, и обращение к ней требует от мемуариста определенной дистанции. Случай массового изнасилования женщин в трюме парохода, везущего заключенных, был не единст-венным. О массовых изнасилованиях на морских этапах пишут и Януш Бардах , и Элинор Лигшср . Об одном из подобных изнасилований, произошедшем на пароходе «Джурма» в 1944 г., пишет Елена Владимирова : «Страшным примером блатного разгула является трагедия этапа, следовавшего летом 1944 года пароходом «Джурма» с Дальнего Востока в бухту Нагаева <...> Обслуга этого этапа, состоявшая преимущественно из блатных, вошла в контакт с людьми из вольной охраны и вольной обслуги парохода и с выхода парохода в морс заняла бесконтрольное положение. Трюмы не были заперты. Началась массовая пьянка заклю-ченной и вольной обслуги, длившаяся все время следования парохода. Стенка женского трюма со стороны мужского была сломана, и начались изнасилования. Пищу перестали варить, иногда даже не давали хлеба, а продукты использовались для массовых оргий рецидива. Перепивши-еся блатные стали разворовывать товарные трюмы, в которых нашли, между прочим, сухой спирт. Начались ссоры и счеты. Несколько человек было зверски зарезано и брошено за борт, а врачей санчасти заставили написать ложные справки о причинах смерти. Во вес время следо-вания парохода на нем царил блатной террор. Судившиеся по этому делу в большинстве получили “расстрел”, замененный для вольных отправкой на фронт». Владимирова не была непосредственным свидетелем событий, она слышала о них от своего следователя и от заключенных — участниц массового изнасилования, которых она встретила в лагере под названием «Вакханка». Среди женщин-заключенных «Вакханки» было много больных венерическими болезнями. Женщины обслуживали обогатительную фабрику и работали на самых тяжелых физических работах.
Художественная литература (включая автобиографическую) создаст определенную дистанцию между автором и событием; это разница между свидетелем и жертвой. Чувство беспомощности (невозможность защитить себя) и унижения трудно передать словами, будь то устный рассказ или запись произошедшего.
Юлия Данзас пишет о насилии над женщинами в Соловецком лагере: «Мужчины <...> кружили вокруг женщин как стая голодных волков. Пример подавало лагерное начальство, которое пользовалось правами феодальных властителей над женщинами-вассалами. Участь молодых девушек и монашек наводила на мысль о временах римских цезарей, когда одной из пыток было помещение христианских девушек в дома порока и разврата». У Данзас, теолога и философа, возникает историческая параллель с первыми веками христианства, но эта же ассо-циация отдаляет реальность и делает события более абстрактными.
О невозможности рассказать о пережитом писали многие. Достаточно вспомнить строки Ольги Берггольц:
А я бы над костром горящим сумела руку продержать,
Когда б о правде настоящей хоть так позволили писать.
Невозможность рассказать — это не только невозможность опубликовать или рассказать правду о тюремно-лагерных годах в советскую эпоху. Недосказанность и невозможность рассказать — это еще и само- цензура, и желание переосмыслить ужас происходившего, поставив его в другой, более широкий контекст. Именно так описывает свое пребывание в Соловецком лагере Ольга Викторовна Яфа-Синакевич . Свои воспоминания о Соловецком лагере она назвала «Авгуровы острова». В них тема насилия осмысливается ею философски, как одна из сторон не жизни или быта, а бытия: «Смотрите, сказала мне случайно подошедшая к окну девица, так же как и я готовившая себе какую-то еду. Смот-рите, этот рыжий жид — зав. карцером вчера получил деньги из дома и объявил девчонкам, что будет платить им по рублю за поцелуй. Смотрите, что они теперь с ним делают! Золотисто-розовым вечерним сиянием озарены были лесные дали и зеркальная гладь залива, а внизу, посреди зеленой лужайки, в центре тесного хоровода девиц, стоял, растопырив руки, зав. карцером и, приседая на своих рахитичных ногах, поочередно ловил и целовал их, а они, откинув головы и крепко держась за руки, с диким хохотом бешено кружились вокруг него, вскидывая босые ноги и ловко увертываясь от его рук. В коротких одеждах едва прикрывавших их тела, с растрепанными волосами, они больше походили на каких-то мифологических существ, чем на современных девушек. “Пьяный сатир с нимфами,” — подумала я... Этот мифологический сатир со связкой ключей на поясе начальствует над лагерным карцером, устроенном в древней келии преподобного Елизара, служащей главным образом для протрезвления пьяных воров и проституток, а нимфы принудительно согнаны сюда с Лиговки, Сухаревки, из Чубаровых переулков современных русских городов. И однако сейчас они неотделимы от этого идиллически мирно первобытного пейзажа, от этой дикой и величественной природы». Яфа-Синакевич, как и Данзас, обращается к сравнениям с античными временами и самим названием — «Авгуровы острова» — подчеркивает и недосказанность, и иронию, и невозможность открыть правду. Не отголоски ли это диссонанса в разговоре двух героинь: «Теперь понимаешь?» — «Теперь понимаешь!»?
Любовь Бершадская (р. 1916), работавшая переводчицей и преподавателем русского языка в американской военной миссии в Москве, была арестована в марте 1946 г. и осуждена на три года исправительно- трудовых лагерей. Повторно была арестована в 1949 г. по тому же делу и приговорена к десяти годам исправительно-трудовых лагерей. Второй срок отбывала в Казахстане, в Кенгирс, затем в Кургане и в Потьме.
Бершадская была участницей знаменитого кснгирского восстания заключенных в 1954 г. Она пишет о разрушении стены между женским и мужским лагерем в Кенгирс перед началом восстания. «В поддень женщины увидели, что через забор прыгают мужчины. Кто с веревками, кто с лестницей, кто на своих ногах, но беспрерывным потоком...» Все последствия появления мужчин в женском лагере оставлены на домыслы читателя.
Тамара Петкевич была свидетелем группового изнасилования в бараке: «Сдернув одну, другую <...> пятую сопротивлявшихся киргизок <...> озверевшие, вошедшие в раж уголовники начали их раздевать, бросать на под и насиловать. Образовалась свалка <...> Женские крики глушили ржание, нечеловеческое сопение...» Пятеро политических заключенных спасли Петкевич и ее подругу.
Реакция Майи Улановской на появление мужчин у дверей женского барака достаточно наивна и противоположна животному страху, о котором писала Глинка: «Нас заперли в бараке, так как заключенные муж-чины, которые до нас здесь жили, еще не были отправлены с колонны. Подошли к дверям несколько мужчин, отодвинули наружный засов. Но мы заперлись изнутри, так как нам внушили надзиратели, что если они ворвутся, — это очень опасно: они много лет не видели женщин. Мужчины стучали, просили открыть дверь, чтобы хоть одним глазом взглянуть на нас, а мы испуганно молчали. Наконец я решила, что все это неправда, что нам о них говорят, и отодвинула засов. Несколько человек вошли озираясь <...> Они только начали расспрашивать откуда мы <...> как ворвались надзиратели и выгнали их». 4
Людмила Грановская (1915—2002), осужденная в 1937 г. как жена врага народа на пять лег лагерей, в 1942 г. в лагере «Долинка» была свидетелем возвращения в барак изнасилованных женщин: «Как-то на одной из вечерних проверок нас пересчитывали не только стражники, но и целая толпа молодых мужчин <...> После проверки многих вызвали из барака и куда-то увезли. Вернулись вызванные лишь под утро, и многие из них гак плакали, что жутко было слушать, но никто из них ничего не сказал. В баню они почему-то с нами отказывались ходить. У одной из них, что спала на нарах подо мной, я увидела страшные синяки на шее, и на груди, и мне стало страшно...»
Ирина Левицкая (Васильева) , арестованная 1934 г. в связи с делом се отца, старого революционера, члена социал-демократической партии, и осужденная на пять лет исправительно-трудовых лагерей, не запомнила даже имя человека, спасшего ее от группового изнасилования на этапе. Ее память сохранила мелкие бытовые детали, связанные с этапом, но желание забыть о психологической травме было настолько сильно, что имя свидетеля своей полной беспомощности в этой ситуации осознанно или бессознательно забыто. В данном случае забвение равно отрицанию самого события.
Известны многочисленные примеры, когда лагерное начальство в виде наказания запирало женщину в барак с уголовниками. Это произошло с Ариадной Эфрон, но ее спас случай; «пахан» много слышал о ней от своей сестры, которая сидела в одной камере с Эфрон и очень тепло отзывалась о ней. Такой же случай спас от группового изнасилования Марию Капнист.
Иногда групповое насилие организовывалось заключенными женщинами. Ольга Адамова-Слиозбсрг пишет о Елизавете Кешве , которая «принуждала молодых девушек отдаваться ее любовнику и другим охранникам. Оргии устраивались в помещении охраны. Комната там была одна, и дикий разврат, ко всему прочему, происходил публично, под звериный хохот компании. Жрали и пили за счет заключенных женщин, у которых поотбирали по половине пайка».
Можно ли судить о моральных устоях женщин, если перед ними стояла необходимость найти средства выживания в лагере? В то время как от охранника/начальника/бригадира зависели еда, сон, мучительная работа или не менее мучительная смерть, возможно ли даже рассматривать саму идею существования моральных устоев?
Валентина Иевлева-Павленко рассказывает о своих многочисленных лагерных связях, но нигде не упоминает секс как таковой. Слово «любовь» доминирует в ее описаниях и лагерных «романов», и близких отношений с американскими моряками. «Я никогда не расстанусь с на-деждой любить и быть любимой, даже здесь в неволе я нахожу любовь <...> если можно желание назвать этим словом. В каждой жилке желание страстных дней <...> Ночью Борис сумел договориться с кондойскими и у нас было радостное свидание. Любовь настоящая побеждает все преграды на пути. Ночь прошла как чудное мгновенье.
Утром Бориса увели к себе в камеру, а я в своей» . На момент ареста Иевлевой-Павленко было только 18 лет. Ее система моральных ценностей складывалась в лагере, и она быстро усвоила правило «сдохни ты сегодня, а я завтра». Не задумываясь, она прогоняет с нижних нар пожилых женщин. Так же, не задумываясь, бросается с ножом на заключенную, которая украла ее платье. Она хорошо понимала, что без покровителя в лагере она пропадет, и пользовалась этим, когда возникала возможность. «В один из дней меня направили на сенокос — зав. каптеркой. Все начальство следило за мной — как бы Жар-птица не попала кому в руки. Ревниво оберегали меня». У нее возникает иллюзия власти над окружающими ее мужчинами: «Впервые я познала власть женщины над мужскими сердцами даже в этой обстановке. В лагерных условиях».23 Мемуары Иевлевой- Павленко удивительно ярко показывают, что сексуальность и секс в лагере были средством выживания (лагерные романы с бригадиром, прорабом и т. д.) и в то же время делали женщин более уязвимыми.
Каковы же были последствия лагерного секса? Нет статистики о женщинах, которых заставили сделать аборт в тюрьме или в лагере. Нет статистики о спонтанных абортах или выкидышах, произошедших в результате пыток и побоев. Наталия Сац , арестованная в 1937 г., в воспо-минаниях «Жизнь — явление полосатое» не пишет о побоях или пытках при допросах. Только вскользь она упоминает припадок и пожарный шланг с холодной водой. 24 После допросов и ночи в камере с уголовниками в Бутырской тюрьме она поседела. Там же в тюрьме она потеряла ребенка. По воспоминаниям об Ольге Берггольц, которая провела в тюрьме шесть месяцев, с декабря 1938 г. по июнь 1939 г., после побоев и допросов она преждевременно родила мертвого ребенка. Больше детей у нее не было. Аида Басевич вспоминала: «В коридоре, по которому меня дважды в неделю водили, лежал плод, женский плод примерно 3-4-месячной беременности. Ребенок лежал. Я примерно представляю, как он должен выглядеть в 3 в 4 месяца. Это еще не человек, но уже есть ручки и ножки, и даже пол можно было различить. Лежал вот этот плод, разлагался прямо под окнами у меня. Либо это для устрашения было, либо у кого-то произошел там выкидыш, прямо во дворе. Но это было ужасно! Все делалось для того, чтобы нас устрашить». В тюрьме и лагере аборты не были под запретом, а наоборот, поощрялись лагерной администрацией. Более того, «каторжанкам» аборты делались в принудителыюм порядке. Мария Капнист не была «каторжанкой», но администрация лагеря заставляла ее сделать аборт. Во время беременности Капнист работала в рудниках по 12 часов в день. Чтобы заставить ее избавиться от ребенка, ее опускали в ледяную ванну, обливали холодной водой, били сапогами. Вспоминая об этом времени, Капнист рассказывала о своей беременности как об испытании, которое выдержала не она, а ее дочь: «Как ты выжила? Это же вообще невозможно!» В памяти рисуется образ ребенка, пережившего мучения, а сама мемуаристка уходит из повествования.
Беременность могла быть и последствием изнасилования, и сознательным выбором женщины. Материнство давало некую иллюзию контроля над своей жизнью (именно самим своим выбором). Кроме того, материнство на некоторое время избавляло от одиночества, появлялась еще одна иллюзия — семейной свободной жизни. Для Хавы Волович одиночество в лагере было самым мучительным фактором. «Просто до безумия, до битья головой об стенку, до смерти хотелось любви, нежно-сти, ласки. И хотелось ребенка — существа самого родного и близкого, за которое не жаль было бы отдать жизнь. Я держалась сравнительно долго. Но так нужна, так желанна была родная рука, чтобы можно было хоть слегка на нее опереться в этом многолетнем одиночестве, угнетении и унижении, на которые человек был обречен. Таких рук было протянуто немало, из них я выбрала не самую лучшую. А результатом была ангелоподобная, с золотыми кудряшками девочка, которую я назвала Элеонорой». Дочь прожила чуть больше года и, несмотря на все усилия матери, умерла в лагере. Волович не разрешили выйти за зону и похоронить свою дочь, за чей гроб она отдала пять паек хлеба. Именно свой выбор — материнство — Хава Волович считает самым тяжелым преступлением: «Я совершила самое тяжкое преступление, единственный раз в жизни став матерью». Анна Скрипникова , побывав в подвале ЧК в 1920 г. и увидев умирающую от голода заключенную женщину с умирающим ребенком на руках, приняла сознательное решение «не быть матерью при социализме».
Женщины, которые решались на рождение детей в лагерях, подвергались унижениям со стороны определенных групп женщин-заключенных — ЧСИРов, преданных коммунисток и «монашек». Анна Зборовская , арестованная в Ленинграде при облаве, родила сына в Соловецком лагере. «Мамки» на Соловках помещались на Заячьем острове, рядом с заключенными «монашками». По свидетельству Зборовской, в Соловецком лагере «монашки» ненавидели женщин с грудными детьми: «Монашек было больше, чем мамок. Монашки были злые, нас и детей ненавидели».
Материнство в лагере часто определяло социальное место заключенных. Елена Сидоркина , бывший член Марийского обкома ВКП(б), в Усольских лагерях работала в больнице медсестрой и помогала принимать роды. «Рожали женщины из числа уголовниц. Для них лагерные порядки не существовали, они почти свободно могли встречаться со своими приятелями, такими же ворами и жуликами». Евгения Гинзбург , обладавшая, несомненно, более широким кругозором и более восприимчивая к новым идеям, пишет о «мамках» в лагере в поселке Эльген, приходивших кормить детей в деткомбинат: «...каждые три часа приходят на кормежку мамки. Среди них есть и наши политические, рискнувшие произвести на свет эльгенское дитя <...>
Однако основная масса мамок — это блатные. Каждые три часа они устраивают погром против медперсонала, грозя убить или изуродовать в тот самый день, как умрет Альфредик или Элеонорочка. Они всегда давали детям роскошные заграничные имена».
Тамара Владиславовна Петкевич (р. 1920), автор воспоминаний «Жизнь — сапожок непарный», была студенткой Фрунзенского медицинского института, когда се арестовали в 1943 г. Была осуждена на десять лет исправительно-трудовых лагерей строгого режима. После освобождения закончила Институт театра, музыки и кинематографии, работала актрисой в театре. В лагере Петкевич познакомилась с вольным врачом, который спас ей жизнь, направив ее в больницу и тем самым освободив от тяжелых работ: «Он действительно мой единственный защитник. Если бы он не выхватил меня с той лесной колонны, я давно была бы сброшена в свалочную яму. Человек не смеет такое забывать <...> Но в этот момент вопреки здравому смыслу я поверила: этот человек любит меня. Пришло скорее смятенное, чем радостное чувство обретения. Я не знала кого. Друга? Мужчины? Заступника?» Петкевич работала в лагерной больнице и в театральной бригаде. «Факт беременности как внезапное «стоп», как протрезвляющий удар <...> Глодали, мутили разум сомнения. Ведь это же лагерь! После рождения ребенка предстоит пробыть здесь еще более четырех лет. Справлюсь ли?» Ей казалось, что с рождением ребенка начнется новая жизнь. Петкевич подробно описывает тяжелые роды, которые принимал врач, отец ее ребенка. Ребенок не принес ожидаемого счастья и новой жизни: когда ребенку исполнился год, отец мальчика взял его у Петкевич и вместе со своей женой, у которой не могло быть детей, воспитал его. Тамара Петкевич не имела никаких прав на этого ребенка. Мемуаристы часто описывают случаи, когда детей осужденных женщин брали на воспитание чужие люди, воспитывали как своих, дети позднее не хотели признавать своих матерей. Мария Капнист вспоминала: «Я испытала такие страшные лагеря, но более страшные пытки я испытала, когда встретила дочь, которая не хотела меня признавать». О таких же историях пишут и Елена Глинка , и Ольга Адамова-Слиозберг. По «житейской мудрости» детям лучше жить в семье, а не с бывшей заключенной, безработной или работающей на физической и низкооплачиваемой работе. А для женщины, которая была осуждена за вымышленные преступления, многократно унижена, которая жила надеждой на встречу с ребенком и начало другой жизни, это было еще одной пыткой, продолжавшейся всю оставшуюся жизнь. Материнство и охрана младенчества широко пропагандировались в Советской России. Начиная с 1921 г. распространяются плакаты и открытки, призывающие к правильному уходу за грудными детьми: «Не давайте ребенку жеваных сосок!», «Грязное молоко вызывает поносы и дизентерию у детей» и т. д. Плакатные изображения матери и ребенка надолго отпечатывались в памяти. Женщинам, арестованным с грудными детьми или родившим в тюрьме, могли разрешить взять детей в тюрьму и лагерь. Но было ли это актом милосердия или еще одной пыткой? Наиболее подробное описание этапа с грудными детьми дает Наталья Костенко , осужденная в 1946 г. на десять лет «за измену Родине» как участница Организации украинских националистов. Она вспоминала: «Потом, когда я поняла, на какие муки взяла ребенка (и это случилось скоро), я не раз жалела: надо было отдать его хоть Гертруде, хоть бы мужу». Этап был физически труден и для взрослых здоровых людей. Для детей питание не выдавали. Женщинам-заключенным выдавали селедку и немного воды: «Жарко, душно. Дети стали болеть, поносить. Пеленки, тряпочки их не то что постирать — замыть нечем. Наберешь в рот воды, когда есть, и не пьешь се (а пить же хочется) — льешь изо рта на тряпочку, хоть смыть обделанное, чтобы потом ребенка в нее же завернуть». Елена Жуковская пишет об этапе, который прошла ее сокамерница с грудным ребенком: «Так с этим слабеньким крохой ее отправили в этап. Молока в груди не было вовсе. Рыбный суп, баланду, которую давали в этапе, она цедила через чулок и этим кормила младенца.
Ни о каком молоке — коровьем или козьем — не могло быть и речи». Этап с детьми был не только испытанием для ребенка — он был пыткой для женщин: в случае болезни и смерти ребенка мать испытывала чувство вины за свою «некомпетентность» и беспомощность.
Материнство — одна из наиболее трудных тем для лагерных мемуаристов. Объяснение этому нужно искать в твердо установившемся в западной культуре стереотипе идеальной матери — любящей, лишенной всякого эгоизма, спокойной, отдающей себя детям без остатка. Беверли Брине и Дэйл Хэйл считают, что «матери могут пытаться подражать мифическому образу/стереотипу, следовать советам, которые им дают. Когда же миф отдаляется от реальных условий жизни, когда советы не помогают, матери испытывают беспокойство, чувство вины и впадают в отчаяние». Малейшее отклонение от стереотипа или стереотипного поведения тут же разрушает идеал.
Материнство для тех, кто оставил детей на воле, было мучительной во всех смыслах темой. Многочисленными были случаи пыток детьми. Убежденная анархистка Аида Иссахаровна Басевич (1905—1995) в ссылках и лагерях родила троих детей. В июне 1941 г. она была арестована вместе с двумя дочерьми и помещена в тюрьму Калуги. Сначала дочери оказались в Доме малолетнего преступника той же тюрьмы, впоследствии были переведены в детский дом на станции Берды. Следователь требовал, чтобы Басевич подписала показания против своего знакомого Юрия Ротнера. В течение четырех дней Аиду Басевич допрашивали безостановочно — «на конвейере». При этом следователь иногда снимал трубку телефона и якобы разговаривал с домом малолетнего преступника: «... и говорит, что надо эвакуироваться (Калуга же эвакуировалась, в первые же дни бомбили), а один ребенок заболел, что делать? Она тяжело заболела, что с ней делать? Ну и черт с ней, пусть останется фашистам! А кто такая? И он называет имя и фамилию моей младшей дочери. Такие вот принимались меры». В отличие от Аиды Басевич, Лидию Анненкову не допрашивали на конвейере, не били и даже не кричали на нее. «Но каждый день показывали фотографию дочери, очень похудевшей, наголо остриженной, в большом не по размеру платье и под портретом Сталина. Следователь твердил одно и то же: “Ваша девочка очень плачет, плохо ест и спит, зовет маму. А вот вы не хотите вспомнить, кто у вас бывал с японской концессии?”»
Память об оставшихся на воле детях преследовала всех женщин. Чаще всего в мемуарах встречается тема разлуки с детьми. «Большинство из нас печалилось о детях, об их судьбе», — пишет Грановская. Это наиболее «безопасная» тема, поскольку разлука вызвана силами, не зависящими от женщин-мамуаристов, и стереотип идеальной матери со-храняется. Верженская пишет о подарке, который она смогла послать сыну из лагеря: «А бригадирша разрешила мне взять остатки мулинэ дня вышивки рубашечки моему трехлетнему сыну. Мама, по моей просьбе, в одной из посылок прислала метр полотна и я в перерывах между ра-ботой <...> вышивала и шила дорогую рубашечку. Весь цех радовался, когда я читала письмо. Что Юра ни за что не хотел отдавать рубашечку и клал ее на ночь на стул около себя».
Евгения Гинзбург пишет о том, как в этапе на Колыму женщины вспоминают о днях, проведенных с детьми накануне ареста: «Плотина прорвалась. Теперь вспоминают все. В сумерки седьмого вагона входят улыбки детей и детские слезы. И голоса Юрок, Славок, Ирочек, которые спрашивают: “Где ты, мама?”». Массовую истерику, вызванную воспоминаниями о детях в лагере, описывает Грановская: «Грузинки <...> начали плакать: ’’Где наши дети, что с ними?” За грузинками стали рыдать и все другие, а было нас пять тысяч, и стоял стон, да такой силы как ураган. Прибежало начальство, стало спрашивать, угрожать <...> обещали разрешить писать детям». Евгения Гинзбург вспоминает: «Вспышка массового отчаяния. Коллективные рыдания с выкриками: “Сыночек! Доченька моя!” А после таких приступов — назойливая мечта о смерти. Лучше ужасный конец, чем бесконечный ужас». Действительно, были случаи попыток самоубийства после массовых истерик: «Вскоре пришли и первые ответы от детей, которые, конечно, вызвали горькие слезы. Человек десять молодых, красивых женщин сошли с ума. Одну грузинку вытащили из колодца, другие, не переставая, пытались покончить с собой».
В томском лагере Ксения Медведская была свидетелем того, как плакали женщины, видевшие расставание матери с годовалой дочерью Елочкой, которую взяла на воспитание бабушка: «В нашей камере все плакали и лаже рыдали. У одной из наших женщин начался приступ эпилеп-сии — одни держали ей руки, другие — ноги а третьи — голову. Старались не дать ей биться об пол». Судьба Елочки была еще завидной: бабушке разрешили взять внучку из лагеря на воспитание. Чаще всего малолетних детей заключенных из лагерей отправляли в детские дома. О расставании с полуторагодовалым ребенком вспоминает Наталья Костенко: «Стали у меня его из рук брать. Он за мою шею цепляется: “Мама, мама!” Я его держу и не отдаю <...> Ну, конечно, принесли наручники, заковали меня и потащили силой. Игорь у надзирателя из рук вырывается, кричит. Я и не помню, как меня на этап отправили, можно
сказать, без сознания была. Кто-то из женщин мои вещи собрал, кто-то в этапе их вез. Привезли в другую зону, на швейку. Я и работать не могу, и ночами не сплю, плачу и плачу». Ребенок был взят государством и обществом, чтобы воспитать его в духе партии и социализма. Не об этом ли были последние кадры кинофильма «Цирк»? Ребенка берет на воспитание общество, а мать идет в колонне. «Теперь понимаешь?» — «Теперь понимаешь!»
Материнство в лагере было мучением. Кроме того, карательная система работала так, что но выходе на волю материнство часто становилось невозможным. Наказания, которым подвергались женщины, нередко навсегда лишали их возможности иметь ребенка. О заключении в ледяной карцер или штрафной изолятор (ШИЗО) пишут очень мно-гие — и жертвы, и свидетели. В ледяной карцер сажали и Ариадну Эфрон, и Валентину Иевлеву, и Анну Зборовскую. В постсталинские годы лагерное начальство откровенно и со знанием дела говорило о ШИЗО Ирине Ратушинской , «как там холодно, да как там плохо, да как там здоровые калеками становятся. Бьет по самому уязвимому месту женской души: “Да как же вы рожать будете после ШИЗО?”».55*
Пребывание в тюрьмах и исправительно-трудовых лагерях всегда особенно тяжело для женщин хотя бы потому, что места заключения были созданы мужчинами и для мужчин. Насилие над женщинами в заключении рассматривается как естественный порядок вещей: насилие - это власть и контроль, а власть и контроль в местах лишения свободы принадлежали и принадлежат преимущественно мужчинам. Методы работы ГУЛАГа в целом и в частности, преступления против женщин и до сегодняшнего дня не изучены. Во время массовых реабилитаций сами жертвы репрессий не имели возможности привлечь преступников к уголовной ответственности и сделать такие преступления достоянием гласности и общественного осуждения. Процесс реабилитации бывших заключенных не перешел в процесс уголовного преследования тех, кто систематически нарушал законы страны. Он не коснулся власти как таковой.
Впрочем, преступления против женщин не стали бы и рассматриваться — сексуальные преступления практически недоказуемы, а время работало и работает против справедливости: уходят из жизни жертвы преступлений, свидетели и сами преступники. Доминантой в коллективной памяти эпохи 1УЛАГа стало не преступление против личности, а страх перед силой и властью. Сын Натальи Костенко, по се словам, «ничего не помнит, да и не хочет помнить».
Официальные документы не рассказывают всей правды о преступлениях против женщин. Свидетельствуют о преступлениях только письма и мемуары, которые лишь слегка приподнимают завесу над преступлениями. Виновные не понесли никакого наказания. Следовательно, все их преступления могут и будут повторяться. «Теперь понима-ешь?» — «Теперь понимаешь!»
Вероника Шаповалова
Из коллективной монографии «Бытовое насилие в истории российской повседневности (XI— XXI вв.)»
Примечания
О гендерных аспектах кинофильма «Цирк» см.: Новикова И. «Ларису Ивановну хочу...», или Прелести советского отцовства: негрофилия и сексуальность в советском кино // Тендерные исследования. 2004. № 11. С. 153—175.
По постановлению 13ЦИК и СНК от 27 июня 1936 г. врач, совершивший незаконный аборт, подвергался тюремному заключению сроком от трех до пяти лет. Женщина, сделавшая аборт и отказавшаяся сотрудничать с властями, получала срок от года до трех лет. См.: Здравомыспова Е. Гендерное гражданство и абортная культура // Здоровье и доверие. Гендерный подход к репродуцшшей медицине. СПб., 2009. С. 108-135.
Решение Политбюро ЦК ВКПб N 1151/144 от 5 июля 1937 г. См.: Лубянка. Сталин и Главное управление госбезопасности НКВД. Документы высших органов партийной и государственной власти. 1937—1938. М., 2004.
О проституции в Советской России см.: Бонер В. М. Проституция и пути ее ликвидации. М.—Л., 1934; Левина Н. Б., Шкаровский М. Б. Проституция в Петербурге (40-е гт. XIX в. - 40-е гг. XX в.). М., 1994.
Carlen P. Sledgehammer: Women’s Imprisonment at the Millennium. London, 1998. P. 10.
Метафора дом/тюрьма многократно отмечалась западными литературоведами, см., например: Auerbach N. Romantic Imprisonment: Women and Other Glorified Outcasts. New York, 1985; Pratt A. Archetypal Patterns in Women’s Fiction, Bloomington, 1981; Conger S. M. Mary Shelley’s Women in Prison // Iconoclastic Departures: Mary Shelley after Frankenstein /ed. by С. M. Conger, F. S. Frank, G. O’Dea. Madison, 1997. В русской литературе образ дома-тюрьмы ярко прослеживается в повести Елены Ган «Напрасный дар». См.: Andrews J., Gan Е. A Futile Gift// Narrative and Desire in Russian Literature. The Feminine and the Masculine. New York, 1993. P. 85-138. О Елене Ган см.: Shapovalov V. Elena Andreevna Gan. Russian Literature in the Age of Pushkin and Gogol: Prose , Detroit, Washington, D. C.; London, 1999. P. 132—136. О несвободе женщин в русской женской литературе см.: Zirin М. Women’s Prose Fiction in the Age of Realism // Clyman T. W., Greene D. Women Writers in Russian Literature. London, Westport, Connecticut, 1994. P. 77-94.
О лагерной литературе см.: Taker L. Return from the Archipelago: Narratives of Gulag Survivors. Bloomington, 2000.
«Потом расписываюсь, что осведомлена о том, что мне дадут три года, если 1) буду выполнять на воле поручения заключенных и 2) разглашу сведения о тюремно-лагерном режиме». Улановская Н., Улановская М. История одной семьи. Нью-Йорк, 1982. С. 414. См. также: РоссиЖ. Справочник по ГУЛЛГУ. М., 1991. С. 290.
Например, в архивах НИЦ Мемориал в Санкт-Петербурге и в Москве находятся воспоминания Г. Селезневой, настоящее имя которой неизвестно.
Берггольц О. Запретный дневник. СПб., 2010. Запись от 1/111-40.
Скриитотсрапия была отмечена еще Фрейдом, когда он посоветовал Хильде Дулитл записать все события, связанные с травмой, нанесенной Первой мировой войной. О скринтотерании и автобиографической литературе см. Henke S. A. Shattered Lives: Trauma and Testimony in Women’s Life-Writing. New York, 1998.
Шошана Фельман считает, что именно потребность рассказать о пережитом заставляла заключенных выживать в самых экстремальных условиях. Felman Sh„ 1миЬ D. Testimony: Crises of Witnessing in Literature, Psychoanalysis, and History. New York, 1992. P. 78.
О наличии табу и табуировании тем в женской автобиографической литературе см..Демидова О. К вопросу о типологии женской автобиографии // Models of Self: Russian Women’sAutobiographicalTexts/ed. M. Lilijcstrom, A. Rosenholm, I. Savkina. Helsinki, 2000. P. 49-62.
Cooke О. М., Volynska R. Interview with Vasilii Aksenov // Canadian American Slavic Studies. Vol. 39. N 1: Evgeniia Ginzburg: A Centennial Celebration 1904-2004. P. 32—33.
Религиозно-философский кружок, созданный по инициативе Александра Александровича Мейера (1874—1939). Кружок существовал с 1919 по 1927 гг. В 1929 г. все члены кружка были арестованы но обвинению в контрреволюционной деятельности и пропаганде. О «Воскресении» см.: Савкин И. JI. Дело о Воскресении // Бахтин и философская культура XX века. СПб., 1991. Вып. 1. Ч. 2;Анцыферов II Ф. Из дум о былом: Воспоминания. М., 1992.
«Жены изменников Родины, имеющие на руках грудных детей, после вынесения приговора немедленно подвергаются аресту и без завоза в тюрьму направляются непосредственно в лагерь. Так же поступать и с осужденными женами, имеющими преклонный возраст». Приказ НКВД00486 от 15 августа 1937 г.
Костенко И. Судьба Натальи Костенко. С. 408.
Тема материнства и так называемых уголовниц в воспоминаниях заключенных всегда носит отрицательный характер. В то же время деление заключенных по статьям обвинения неправомерно. Например, Евгения Польская пишет об уголовных преступниках, которые стремились получить «политическую статью» — ст. 58.14 за саботаж в лагере. Пока шел суд и расследование, эти заключенные не работали или избавлялись от отправки на этап. «А то, что они получали «политическую» добавку к своему первоначальному сроку, их не беспокоило: “тюрьма — мать родна!" — было у них убеждение». Польская Е. Это мы, Господи, пред тобою... Невинномыск, 1998. С. 119.
1) Ирма Грезе - (7 октября 1923 - 13 декабря 1945) - надзирательница нацистских лагерей смерти Равенсбрюк, Аушвиц и Берген-Бельзен.
Среди прозвищ Ирмы были «Светловолосый дьявол», «Ангел смерти», «Прекрасное чудовище». Для пыток над заключенными она использовала эмоциональные и физические методы, забивала насмерть женщин и наслаждалась произвольным отстрелом заключенных. Она морила голодом своих собак, чтобы потом натравливать их на жертв, и лично отбирала сотни людей для отправки в газовые камеры. Грезе носила тяжёлые сапоги, при ней всегда, помимо пистолета, был плетёный кнут.
В западной послевоенной прессе постоянно обсуждались возможные сексуальные девиации Ирмы Грезе, её многочисленные связи с эсэсовцами из охраны, с комендантом Берген-Бельзена Йозефом Крамером («Бельзенским зверем»).
17 апреля 1945 года, она была взята в плен англичанами. Бельзенский процесс, инициированный британским военным трибуналом, продолжался с 17 сентября по 17 ноября 1945 года. Вместе с Ирмой Грезе на этом процессе рассматривались дела других работников лагеря - коменданта Йозефа Крамера, надзирательницы Юанны Борманн, медсестры Элизабет Фолькенрат. Ирма Грезе была признана виновной и приговорена к повешению.
В последнюю ночь перед казнью Грезе смеялась и распевала песни вместе со своей коллегой Элизабет Фолькенрат. Даже когда на шею Ирме Грезе набросили петлю, лицо её осталось спокойным. Её последним словом было «Быстрее», обращённое к английскому палачу.
2) Ильза Кох - (22 сентября 1906 - 1 сентября 1967) - немецкая деятельница НСДАП, жена Карла Коха, коменданта концлагерей Бухенвальд и Майданек. Наиболее известна под псевдонимом как "Фрау Абажур" Получила прозвище «Бухенвальдская ведьма» за жестокие пытки заключённых лагеря. Кох также обвинялась в изготовлении сувениров из человеческой кожи (однако на послевоенном процессе над Ильзе Кох достоверных доказательств этого предъявлено не было).
30 июня 1945 года Кох была арестована американскими войсками и в 1947 году приговорена к пожизненному заключению. Однако спустя несколько лет американский генерал Люциус Клей, военный комендант американской оккупационной зоны в Германии, освободил её, сочтя обвинения в отдании приказов о казни и изготовлении сувениров из человеческой кожи недостаточно доказанными.
Это решение вызвало протест со стороны общественности, поэтому в 1951 году Ильза Кох была арестована в Западной Германии. Немецкий суд вновь приговорил её к пожизненному заключению.
1 сентября 1967 года Кох покончила жизнь самоубийством, повесившись в камере баварской тюрьмы Айбах.
3) Луиза Данц - род. 11 декабря 1917 - надзирательница женских концентрационных лагерей. Была приговорена к пожизненному заключению, но позже выпущена.
Она начала работать в концлагере Равенсбрюк, затем её перевели в Майданек. Позднее Данц служила в Освенциме и Мальхове.
Заключённые впоследствии рассказывали, что подвергались жестокому обращению со стороны Данц. Она избивала их, конфисковывала выданную на зиму одежду. В Мальхове, где Данц имела должность старшей надзирательницы, она морила заключённых голодом, не выдавая пищу по 3 дня. 2 апреля 1945 года она убила несовершеннолетнюю девочку.
Данц была арестована 1 июня 1945 года в Лютцове. На продолжавшемся с 24 ноября 1947 по 22 декабря 1947 суде Высшего национального трибунала она была приговорена к пожизненному лишению свободы. Освобождена в 1956 году по состоянию здоровья (!!!). В 1996 году против неё выдвинули обвинение в вышеупомянутом убийстве ребёнка, но оно было снято после того, как доктора сказали, что Данц будет слишком тяжело перенести повторное тюремное заключение. Она проживает в Германии. Сейчас ей 94 года.
4) Дженни-Ванда Баркманн - (30 мая, 1922 - 4 июля, 1946) В период с 1940 по декабрь 1943 года работала фотомоделью. В январе 1944 года она стала надзирательницей в небольшом концентрационном лагере Штуттгоф, где она прославилась жестоким избиением заключённых-женщин, некоторых из них она забивала до смерти. Она также участвовала в отборе женщин и детей в газовые камеры. Она была настолько жестокой но при этом очень красивой, что женщины-заключенные прозвали её «Прекрасным Призраком».
Дженни бежала из лагеря в 1945 году, когда советские войска начали подходить к лагерю. Но была поймана и арестована в мае 1945 при попытке покинуть вокзал в Гданьске. Она, как говорят, заигрывала с охранявшими её милиционерами и не особо волновалась за свою судьбу. Дженни-Ванда Баркманн была признана виновной, после чего ей дали сказать последнее слово. Она заявила, «Жизнь действительно большое удовольствие, а удовольствие, как правило, недолго».
Дженни-Ванда Баркманн была публично повешена на Бискупской Горке недалеко от Гданьска 4 июля 1946 года. Ей было всего 24 года. Её тело было сожжено, а прах был публично смыт в уборной того дома, где она родилась.
5) Герта Гертруда Боте - (8 января 1921 - 16 марта 2000) - надзирательница женских концентрационных лагерей. Была арестована по обвинению в военных преступлениях, но позже выпущена.
В 1942 году получила приглашение на работу надзирательницей в концентрационный лагерь Равенсбрюк. После четырёхнедельного предварительного обучения Боте была отправлена в Штуттгоф, концлагерь, находившийся поблизости от города Гданьска. В нём Боте получила прозвище «Штуттгофская садистка» из-за жестокого обращения с женщинами-заключёнными.
В июле 1944 года была послана Гердой Штайнхофф в концлагерь Бромберг-Ост. С 21 января 1945 Боте была надзирательницей во время марша смерти заключённых, проходившего от центральной Польши до лагеря Берген-Бельзен. Марш закончился 20-26 февраля 1945 года. В Берген-Бельзене Боте руководила отрядом женщин, состоявшим из 60-и человек и занимавшимся производством древесины.
После освобождения лагеря была арестована. На Бельзенском суде была приговорена к 10 годам заключения. Отпущена ранее указанного срока 22 декабря 1951 года. Умерла 16 марта 2000 года в Хантсвилле, США.
6) Мария Мандель (1912-1948) - нацистская военная преступница. Занимая в период 1942-1944 годов пост начальницы женских лагерей концентрационного лагеря Аушвиц-Биркенау, впрямую ответственна за смерть около 500 тысяч женщин-заключённых.
Коллеги по службе описывали Мандель как «чрезвычайно умного и преданного своему делу» человека. Заключённые Аушвица между собой называли её чудовищем. Мандель лично производила отборы заключённых, и тысячами отправляла их в газовые камеры. Известны случаи, когда Мандель лично на время брала под своё покровительство нескольких заключённых, а когда они ей наскучивали, вносила их в списки к уничтожению. Также, именно Мандель принадлежит идея и создание женского лагерного оркестра, встречавшего у ворот новоприбывших заключённых весёлой музыкой. По воспоминаниям выживших, Мандель была меломанкой и хорошо относилась к музыкантам из оркестра, лично приходила к ним в барак с просьбой что-нибудь сыграть.
В 1944 году Мандель была переведена на пост начальницы концлагеря Мульдорф, одной из частей концлагеря Дахау, где и прослужила до окончания войны с Германией. В мае 1945 года она сбежала в горы в районе её родного города - Мюнцкирхена. 10 августа 1945 года Мандель была арестована американскими войсками. В ноябре 1946 года она как военная преступница была передана польским властям по их запросу. Мандель была одной из главных фигуранток процесса над работниками Освенцима, состоявшегося в ноябре-декабре 1947 года. Суд приговорил её к смертной казни через повешение. Приговор был приведён в исполнение 24 января 1948 года в краковской тюрьме.
7) Хильдегард Нойманн (4 мая 1919, Чехословакия - ?) - старшая надзирательница в концлагерях Равенсбрюк и Терезиенштадт.
Хильдегард Нойманн начала свою службу в концентрационном лагере Равенсбрюк в октябре 1944, став сразу обер-надзирательницей. По причине хорошей работы, она была переведена в концлагерь Терезиенштадт в качестве руководителя всех надзирательниц лагеря. Красавица Хильдегард, по отзывам заключенных, была жестокой и беспощадной по отношению к ним.
Она контролировала от 10 до 30 женщин-полицейских и более 20000 женщин-еврейских заключённых. Нойманн также способствовала депортации из Терезиенштадта более чем 40000 женщин и детей в лагеря смерти Освенцим (Аушвиц) и Берген-Бельзен, где большинство из них были убиты. По оценкам исследователей, более чем 100 000 евреев были депортированы из лагеря Терезиенштадт и были убиты или умерли в Освенциме и Берген-Бельзене, ещё 55 000 погибли в самом Терезиенштадте.
Нойманн покинула лагерь в мае 1945 года и не понесла уголовной ответственности за военные преступления. Последующая судьба Хильдегард Нойманн неизвестна.
Великая Отечественная война оставила неизгладимый след в истории и судьбах людей. Многие потеряли близких людей, которые были убиты или замучены. В статье мы рассмотрим концлагеря фашистов и те зверства, что творились на их территориях.
Концлагерь или концентрационный лагерь - специальное место, предназначенное для заключения лиц следующих категорий:
Концлагеря фашистов печально прославились нечеловеческой жестокостью к узникам и невозможными условиями содержания. Появляться эти места заключения стали еще до прихода Гитлера к власти, и уже тогда делились на женские, мужские и детские. Содержались там, в основном, евреи и противники нацистского строя.
Унижения и издевательства для заключенных начинались уже с момента транспортировки. Людей перевозили в товарных вагонах, где не было даже проточной воды и отгороженного отхожего места. Естественную нужду узники должны были справлять публично, в бак, стоящий посреди вагона.
Но это было только начало, множество издевательств и мучений готовили для неугодных нацистскому режиму концлагеря фашистов. Пытки женщин и детей, медицинские эксперименты, бесцельная изнуряющая работа - вот далеко не весь перечень.
Об условиях содержания можно судить по письмам заключенных: «жили в адских условиях, оборванные, разутые, голодные… меня постоянно и жестоко избивали, лишали питания и воды, подвергали пыткам…», «Расстреливали, секли, травили собаками, топили в воде, забивали палками, морили голодом. Заражали туберкулезом… душили циклоном. Отравляли хлором. Жгли…».
С трупов снимали кожу и срезали волосы - все это потом использовалось в текстильной промышленности Германии. Ужасающими опытами над заключенными прославился врач Менгеле, от чьей руки погибли тысячи человек. Он исследовал психическое и физическое истощение организма. Проводил эксперименты над близнецами, в ходе которых им пересаживали органы друг от друга, переливали кровь, сестер принуждали рожать детей от собственных братьев. Делал операции по смене пола.
Подобными издевательствами прославились все фашистские концлагеря, названия и условия содержания в основных из них мы рассмотрим ниже.
Обычно дневной рацион в лагере был следующим:
Хлеб выдавался на руки, а остальные продукты шли на приготовление пищи, которая состояла из супа (выдавали 1 или 2 раза в день) и каши (150 - 200 гр). Надо отметить, что подобный рацион предназначался только для работающих. Те же, кто по какой-то причине оставался не занят, получал и того меньше. Обычно их порция состояла только из половинной порции хлеба.
На территориях Германии, союзных и захваченных стран создавались фашистские концлагеря. Список их немал, но назовем основные:
И это далеко не полный список всех концентрационных лагерей, что были построены фашистской Германией в довоенные и военные годы.
Саласпилс, можно сказать, самый страшный концлагерь фашистов, потому что, кроме военнопленных и евреев, в нем содержали и детей. Располагался он на территории оккупированной Латвии и был центральным восточным лагерем. Находился недалеко от Риги и функционировал с 1941 (сентябрь) по 1944 год (лето).
Детей в этом лагере не только содержали отдельно от взрослых и массово уничтожали, а использовали как доноров крови для немецких солдат. Каждый день у всех детей забирали около полулитра крови, что приводило к быстрой гибели доноров.
Саласпилс не был похож на Освенцим или Майданек (лагеря уничтожения), где людей сгоняли в газовые камеры, а затем сжигали их трупы. Он был направлен на медицинские исследования, в ходе которых погибло более 100 000 людей. Саласпилс был не такой, как другие концлагеря фашистов. Пытки детей здесь были обыкновенным делом, которое проходило по расписанию с тщательной записью результатов.
Показания свидетелей и результаты расследований выявили следующие способы истребления людей в лагере Саласпилс: избиение, голод, отравление мышьяком, впрыскивание опасных веществ (чаще всего детям), проведение хирургических операций без обезболивающих, выкачивание крови (только у детей), расстрелы, пытки, бесполезный тяжелый труд (перенос камней с места на место), газовые камеры, закапывание заживо. В целях экономии боеприпасов уставом лагеря было предписано убивать детей только прикладами. Зверства фашистов в концлагерях превзошли все, что видело человечество в Новом времени. Подобное отношение к людям не может быть оправдано, потому что нарушает все мыслимые и немыслимые моральные заповеди.
Дети недолго оставались с матерями, обычно их быстро забирали и распределяли. Так, дети до шестилетнего возраста находились в специальном бараке, где их заражали корью. Но не лечили, а усугубляли заболевание, например, купанием, отчего дети гибли за 3 - 4 дня. Таким способом немцы умертвили более 3 000 человек в течение одного года. Тела умерших частью сжигали, а частью закапывали на территории лагеря.
В Акте Нюрнбергского процесса «об истреблении детей» приводились следующие числа: при раскопке только пятой части территории концлагеря было обнаружено 633 детских тела в возрасте от 5 до 9 лет, расположенных слоями; также была найдена площадка, пропитанная маслянистым веществом, где были найдет останки несгоревших детских костей (зубы, ребра, суставы и т.д.)
Саласпилс поистине самый страшный концлагерь фашистов, потому что описанные выше зверства - далеко не все мучения, которым подвергались заключенные. Так, зимой привезенных детей босыми и голыми гнали до барака полкилометра, где они должны были вымыться в ледяной воде. После этого тем же способом гнали детей в следующее здание, где их держали в холоде по 5-6 дней. При этом возраст старшего ребенка не достигал даже 12 лет. Все, кто выжил после этой процедуры, подвергались еще и травлению мышьяком.
Детей грудного возраста держали отдельно, проводили им впрыскивания, от которых ребенок в мучениях погибал за несколько дней. Давали кофе и отравленные каши. От экспериментов в день умирало около 150 детей. Тела погибших выносились в больших корзинах и сжигались, сбрасывались в выгребные ямы или были закопаны недалеко от лагеря.
Если мы начнем перечислять женские концлагеря фашистов, то Равенсбрюк будет стоять на первом месте. Это был единственный лагерь такого типа на территории Германии. Он вмещал тридцать тысяч заключенных, но к концу войны был переполнен на пятнадцать тысяч. В основном содержались русские и польские женщины, евреек насчитывалось примерно 15 процентов. Прописанных указаний, касающихся пыток и истязаний, не было, линию поведения надсмотрщицы выбирали сами.
Прибывающих женщин раздевали, обривали, мыли, выдавали робу и присваивали номер. Также на одежде указывалась расовая принадлежность. Люди превращались в обезличенный скот. В небольших бараках (в послевоенные годы в них жили по 2-3 семьи беженцев) содержалось примерно триста заключенных, которые размещались на трехэтажных нарах. Когда лагерь был переполнен, в эти клетушки сгоняли до тысячи человек, которым приходилось спать всемером на одних нарах. В бараках было несколько туалетов и умывальник, но их было настолько мало, что полы через несколько дней были усеяны экскрементами. Такую картину представляли практические все концлагеря фашистов (фото, представленные здесь - лишь малая доля всех ужасов).
Но в концлагерь попадали не все женщины, предварительно производился отбор. Сильных и выносливых, годных для работы, оставляли, а остальные уничтожались. Трудились заключенные на стройках и пошивочных мастерских.
Постепенно Равенсбрюк был укомплектован крематорием, как и все концлагеря фашистов. Газовые камеры (прозванные заключенными душегубками) появились уже под конец войны. Пепел из крематориев отправлялся на близлежащие поля в качестве удобрений.
Проводились в Равенсбрюке и опыты. В специальном бараке, называвшемся «лазарет», немецкие ученые испытывали новые лекарственные препараты, предварительно заражая или калеча подопытных. Выживших было немного, но и те до конца жизни страдали от перенесенного. Также проводились эксперименты с облучением женщин рентгеновскими лучами, от которых выпадали волосы, пигментировалась кожа, наступала смерть. Проводились вырезания половых органов, после которых выживали немногие, да и те быстро старели, и в 18 лет выглядели как старухи. Подобные опыты проводили все концлагеря фашистов, пытки женщин и детей - главное преступление нацистской Германии против человечества.
На момент освобождения концлагеря союзниками там оставалось пять тысяч женщин, остальные были убиты или перевезены в другие места заключения. Пришедшие в апреле 1945 года советские войска приспособили лагерные бараки для поселения беженцев. Позднее Равенсбрюк превратился в пункт дислокации советских военных частей.
Строительство лагеря началось в 1933 году, рядом с городком Веймар. Вскоре начали прибывать советские военнопленные, ставшие первыми заключенными, они и достраивали «адский» концлагерь.
Строение всех сооружений было строго продумано. Сразу за воротами начинался «Appelplat» (плац), специально предназначенный для построения узников. Вместимость его составляла двадцать тысяч человек. Недалеко от ворот был карцер для допросов, а напротив располагалась канцелярия, где обитали лагерфюрер и дежурный офицер - лагерное начальство. Глубже находились бараки для заключенных. Все бараки были пронумерованы, насчитывалось их 52. При этом для жилья предназначалось 43, а в остальных были устроены мастерские.
Страшную память оставили после себя концлагеря фашистов, названия их до сих пор вызывают во многих страх и оторопь, но самый ужасающий из них - Бухенвальд. Самым страшным местом считался крематорий. Туда приглашали людей под предлогом медицинского осмотра. Когда заключенный раздевался, его расстреливали, а тело отправляли в печь.
В Бухенвальде содержались только мужчины. При прибытии в лагерь им присваивался номер на немецком языке, который нужно было выучить за первые сутки. Работали узники на Густловском заводе по производству оружия, который располагался в нескольких километрах от лагеря.
Продолжая описывать концлагеря фашистов, обратимся к так называемому «малому лагерю» Бухенвальда.
«Малым лагерем» называлась карантинная зона. Условия жизни здесь были, даже в сопоставлении с главным лагерем, просто адские. В 1944 году, когда немецкие войска начали отступать, в этот лагерь свезли заключенных из Освенцима и лагеря Компьень, в основном это были советские граждане, поляки и чехи, позднее и евреи. Места всем не хватало, поэтому часть узников (шесть тысяч человек) была размещена в палатках. Чем ближе был 1945 год, тем больше становилось перевезенных пленных. А между тем, «малый лагерь» включал 12 бараков размером 40 х 50 метров. Пытки в концлагерях фашистов были не только специально запланированными или с научной целью, пыткой была сама жизнь в таком месте. В бараках проживало по 750 человек, их ежедневная пайка состояла из небольшого кусочка хлеба, неработающим больше не полагалось.
Отношения среди заключенных были жесткие, задокументированы случаи каннибализма, убийства за чужую порцию хлеба. Распространенной практикой было хранить тела умерших в бараках, чтобы получать их пайку. Одежда покойника делилась между его сокамерниками, часто за нее дрались. Из-за подобных условий в лагере были распространены инфекционные заболевания. Прививки только усугубляли ситуацию, так как инъекционные шприцы не менялись.
Всю бесчеловечность и ужас концлагеря фашистов фото просто не в состоянии передать. Рассказы же свидетелей не предназначены для слабонервных. В каждом лагере, не исключая и Бухенвальд, были медицинские группы врачей, которые проводили на заключенных опыты. Надо отметить, что полученные ими данные позволили немецкой медицине шагнуть далеко вперед - ни в одной стране мира не было такого количество подопытных людей. Другой вопрос, стоило ли это миллионов замученных детей и женщин, тех нечеловеческих страданий, что пережили эти ни в чем не повинные люди.
Заключенных облучали, ампутировали здоровые конечности и вырезали органы, стерилизовали, кастрировали. Проверяли, как долго человек способен выдерживать сильный холод или жару. Специально заражали болезнями, вводили экспериментальные лекарства. Так, в Бухенвальде разрабатывалась противотифозная вакцина. Кроме тифа, заключенных инфицировали оспой, желтой лихорадкой, дифтерией, паратифом.
С 1939 года лагерем управлял Карл Кох. Его жена, Ильза, была прозвана «бухенвальдской ведьмой» за любовь к садизму и нечеловеческим издевательствам над заключенными. Ее боялись больше, чем мужа (Карла Коха) и нацистских медиков. Позднее ее прозвали «фрау Абажур». Этому прозвищу женщина обязана тем, что делала из кожи убитых пленных различные декоративные вещи, в частности, абажуры, которыми очень гордилась. Больше всего ей нравилось использовать кожу русских пленных с татуировками на спине и груди, а также кожу цыган. Вещи из такого материала казались ей наиболее изящными.
Освобождение Бухенвальда произошло 11 апреля 1945 года руками самих же узников. Узнав о подходе союзных войск, они обезоружили охрану, взяли в плен лагерное руководство и двое суток управляли лагерем, пока не подошли американские солдаты.
Перечисляя концлагеря фашистов, Освенцим невозможно обойти стороной. Это был один из крупнейших концентрационных лагерей, в котором погибло по разным данным от полутора до четырех миллионов человек. Точные данные о погибших так и остались не выяснены. В основном жертвами были еврейские военнопленные, которые уничтожались сразу по прибытии в газовых камерах.
Сам комплекс концентрационных лагерей носил название Аушвиц-Биркенау и располагался в предместьях польского города Освенцима, чье название стало нарицательным. Над лагерными воротами были выгравированы следующие слова: «Труд освобождает».
Этот огромный комплекс, построенный в 1940 году, состоял из трех лагерей:
Изначально лагерь был небольшим и предназначался для политических заключенных. Но постепенно в лагерь прибывали все новые и новые пленные, 70% из которых уничтожались сразу. Многие пытки в концлагерях фашистов были заимствованы именно из Освенцима. Так, начала функционировать в 1941 году первая газовая камера. Использовался газ «Циклон Б». Впервые опробовано страшное изобретение было на советских и польских заключенных общей численностью около девятисот человек.
Аушвиц II начал свое функционирование с 1 марта 1942 года. Его территория включала четыре крематория и две газовые камеры. В этом же году начались медицинские эксперименты над женщинами и мужчинами по стерилизации и кастрации.
Вокруг Биркенау постепенно образовывались небольшие лагеря, где содержались заключенные, работающие на заводах и шахтах. Один из таких лагерей, постепенно разросшись, и стал называться Аушвиц III или Буна Моновиц. Здесь содержалось примерно десять тысяч пленных.
Как любые концлагеря фашистов, Освенцим хорошо охранялся. Контакты с внешним миром были под запретом, территорию окружал забор из колючей проволоки, вокруг лагеря на расстоянии километра выставлялись караульные посты.
На территории Освенцима непрерывно работало пять крематориев, которые, по подсчетам специалистов, обладали месячной производительностью примерно в 270 тысяч трупов.
27 января 1945 года советскими войсками был освобожден лагерь Аушвиц-Биркенау. К тому времени в живых осталось примерно семь тысяч пленников. Такое малое количество выживших связано с тем, что примерно за год до этого в концлагере начались массовые убийства в душегубках (газовых камерах).
С 1947 года на территории бывшего концентрационного лагеря начал функционировать музей и мемориальный комплекс, посвященный памяти всем погибшим от рук фашистской Германии.
За все время войны по статистике в плену оказалось примерно четыре с половиной миллиона советских граждан. В основном это были мирные жители с оккупированных территорий. То, что пережили эти люди, сложно даже представить. Но не только издевательства фашистов в концлагерях суждено было им снести. Благодаря Сталину после освобождения, вернувшись домой, они получили клеймо «предатели». На родине их ждал ГУЛАГ, а их семьи были подвергнуты серьезным репрессиям. Один плен сменился для них другим. В страхе за свою жизнь и жизни близких, они меняли фамилии и всячески пытались скрыть пережитое.
До недавнего времени информация о судьбах заключенных после освобождения не афишировалась и замалчивалась. Но люди, пережившее такое, просто не должны быть забыты.
Глава 8. Женщина в лагере
Да как же не думать было о них еще на следствии? - ведь в соседних
где-то камерах! в этой самой тюрьме, при этом самом режиме, невыносимое это
следствие - им-то, слабым, как перенести?!
В коридорах беззвучно, не различишь их походки и шелеста платьев. Но вот
бутырский надзиратель завозится с замком, оставит мужскую камеру полминуты
перестоять в верхнем светлом коридоре вдоль окон, - и вниз из-под
намордника коридорного окна, в зеленом садике на уголке асфальта вдруг видим
мы так же стоящих в колонне по двое, так же ожидающих, пока отопрут им дверь
Щиколотки и туфельки женщин! - только щиколотки и туфельки да на высоких
каблуках! - и это как вагнеровский удар оркестра в "Тристане и Изольде"! -
мы ничего не можем углядеть выше, и уже надзиратель загоняет нас в камеру,
мы бредем освещенные и омраченные, мы пририсовали всё остальное, мы
вообразили их небесными и умирающими от упадка духа. Как они? Как они!..
Но, кажется, им не тяжелее, а может быть и легче. Из женских воспоминаний
о следствии я пока не нашел ничего, откуда бы заключить, что они больше нас
бывали обескуражены или упали духом ниже. Врач-гинеколог Н. И. Зубов, сам
отсидевший 10 лет и в лагерях постоянно лечивший и наблюдавший женщин,
говорит, правда, что статистически женщина быстрее и ярче мужчины реагирует
на арест и главный его результат - потерю семьи. Она душевно ранена и это
чаще всего сказывается на пресечении уязвимых женских функций.
А меня в женских воспоминаниях о следствии поражает именно: о каких
"пустяках" с точки зрения арестантской (но отнюдь не женской!) они могли там
думать. Надя Суровцева, красивая и еще молодая, надела впопыхах на допрос
разные чулки, и вот в кабинете следователя её смущает, что допрашивающий
поглядывает на её ноги. Да казалось бы и чёрт с ним, хрен ему на рыло, не в
театр же она с ним пришла, к тому ж она едва ль не доктор (по-западному)
философии и горячий политик - а вот поди ж ты! Александра Острецова,
сидевшая на Большой Лубянке в 1943-м, рассказывала мне потом в лагере, что
они там часто шутили: то прятались под стол, и испуганный надзиратель входил
искать недостающую; то раскрашивались свеклой и так отправлялись на
прогулку; то уже вызванная на допрос, она увлеченно обсуждала с
сокамерницами: идти ли сегодня одетой попроще или надеть вечернее платье?
Правда, Острецова была тогда избалованная шалунья да и сидела-то с ней
молоденькая Мира Уборевич. Но вот уже в возрасте и ученая, Н. И. П-ва
оттачивала в камере алюминиевую ложку. Думаете - зарезаться? нет, косы
обрезать (и обрезала)!
Потом во дворе Красной Пресни мне пришлось посидеть рядом с этапом
свежеосужденных, как и мы, женщин, и я с удивлением ясно увидел, что все они
не так худы, не так истощены и бледны, как мы. Равная для всех тюремная
пайка и тюремные испытания оказываются для женщин в среднем легче. Они не
сдают так быстро от голода.
Но и для всех нас, а для женщины особенно, тюрьма - это только цветочки.
Ягодки - лагерь. Именно там предстоит ей сломиться или, изогнувшись,
переродясь, приспособиться.
В лагере, напротив, женщине всё тяжелее, чем нам. Начиная с лагерной
нечистоты. Уже настрадавшаяся от грязи на пересылках и в этапах, она не
находит чистоты и в лагере. В среднем лагере в женской рабочей бригаде и,
значит, в общем бараке, ей почти никогда невозможно ощутить себя
по-настоящему чистой, достать теплой воды (иногда и никакой не достать: на
1-м Кривощековском лагпункте зимой нельзя умыться нигде в лагере, только
мерзлая вода, и растопить негде). Никаким законным путем она не может
достать ни марли, ни тряпки. Где уж там стирать!..
Баня? Ба! С бани и начинается первый приезд в лагерь - если не считать
выгрузки на снег из телячьего вагона и перехода с вещами на горбу среди
конвоя и собак. В лагерной-то бане и разглядывают раздетых женщин как товар.
Будет ли вода в бане или нет, но осмотр на вшивость, бритье подмышек и
лобков дают не последним аристократам зоны - парикмахерам, возможность
рассмотреть новых баб. Тотчас же их будут рассматривать и остальные придурки
Это традиция еще соловецкая, только там, на заре Архипелага, была
нетуземная стеснительность - и их рассматривали одетыми, во время подсобных
работ. Но Архипелаг окаменел и процедура стала наглей. Федот С. и его жена
(таков был рок их соединиться!) теперь со смехом вспоминают, как придурки
мужчины стали по двум сторонам узкого коридора, а новоприбывших женщин
пускали по этому коридору голыми, да не сразу всех, а по одной. Потом между
придурками решалось, кто кого берет. (По статистике 20-х годов у нас сидела
в заключении одна женщина на шесть-семь мужчин. *(1) После Указов 30-х и
40-х годов соотношение это немного выравнялось, но не настолько, чтобы
женщин не ценить, особенно привлекательных.) В иных лагерях процедура
сохранялась вежливой: женщин доводят до их барака - и тут-то входят сытые,
в новых телогрейках (не рваная и не измазанная одежда в лагере уже сразу
выглядит бешеным франтовством!) уверенные и наглые придурки. Они не спеша
прохаживаются между вагонками, выбирают. Подсаживаются, разговаривают.
Приглашают сходить к ним "в гости". А они живут не в общем барачном
помещении, а в "кабинках" по несколько человек. У них там и электроплитка, и
сковородка. Да у них жареная картошка! - мечта человечества! На первый раз
просто полакомиться, сравнить и осознать масштабы лагерной жизни.
Нетерпеливые тут же после картошки требуют и "уплаты", более сдержанные идут
проводить и объясняют будущее. Устраивайся, устраивайся, милая, в [зоне],
пока предлагают по-джентльменски. Уж и чистота, и стирка, и приличная
одежда, и неутомительная работа - всё твое.
И в этом смысле считается, что женщине в лагере - "легче". Легче ей
смотрят на женщин, не опустившихся до помойки, естественно рассудить, что
женщине в лагере легче, раз она насыщается меньшей пайкой и раз есть у нее
путь избежать голода и остаться в живых. Для исступленно-голодного весь мир
заслонен крылами голода, и больше несть ничего в мире.
И правда, есть женщины, кто по натуре вообще и на воле легче сходится с
мужчинами, без большого перебора. Таким, конечно, в лагере всегда открыты
легкие пути. Личные особенности не раскладываются просто по [статьям]
Уголовного кодекса, - однако, вряд ли ошибемся сказав, что большинство
Пятьдесят Восьмой составляют женщины не такие. Иным с начала и до конца этот
шаг непереносимее смерти. Другие ёжатся, колеблются, смущены (да удерживает
и стыд перед подругами), а когда решатся, когда смирятся - смотришь,
поздно, они уже не идут в лагерный спрос.
Потому что [предлагают] не каждой.
Так еще в первые сутки многие уступают. Слишком жестоко прочерчивается -
и надежды ведь никакой. И этот выбор вместе с мужниными женами, с матерями
семейств делают и почти девочки. И именно девочки, задохнувшись от наготы
лагерной жизни, становятся скоро самыми отчаянными.
А - нет? Что ж, смотри! Надевай штаны и бушлат. И бесформенным, толстым
снаружи и хилым внутри существом, бреди в лес. Еще сама приползешь, еще
кланяться будешь.
Если ты приехала в лагерь физически сохраненной и сделала [умный] шаг в
первые же дни - ты надолго устроена в санчасть, в кухню, в бухгалтерию, в
швейную или прачечную, и годы потекут безбедно, вполне похоже на волю.
Случится этап - ты и на новое место приедешь вполне в расцвете, ты и там
уже знаешь, как поступать с первых же дней. Один из самых удачных ходов -
стать прислугой начальства. Когда среди нового этапа пришла в лагерь
дородная холеная И. Н., долгие годы благополучная жена крупного армейского
командира, начальник УРЧа тотчас её высмотрел и дал почетное назначение мыть
полы в кабинете начальника. Так она мягко начала свой срок, вполне понимая,
что это - удача.
Что с того, что кого-то на воле ты там любила и кому-то хотела быть
верна! Какая корысть в верности мертвячки? ["выйдешь на волю - кому ты
будешь нужна?"] - вот слова, вечно звенящие в женском бараке. Ты грубеешь,
стареешь, безрадостно и пусто пройдут последние женские годы. Не разумнее ли
что-то спешить взять и от этой дикой жизни?
Облегчает и то, что здесь никто никого не осуждает. "Здесь все так
Развязывает и то, что у жизни не осталось никакого смысла, никакой цели.
Те, кто не уступили сразу - или одумаются, или их заставят всё же
уступить. Самым упорным, но если собой хороша - сойдется, сойдется на клин
Сдавайся!
Была у нас в лагерьке на Калужской заставе (в Москве) гордая девка М.,
лейтенант-снайпер, как царевна из сказки - губы пунцовые, осанка лебяжья,
волосы вороновым крылом. *(2) И наметил купить её старый грязный жирный
кладовщик Исаак Бершадер. Он был и вообще отвратителен на взгляд, а ей, при
её упругой красоте, при её мужественной недавней жизни особенно. Он был
корягой гнилой, она - стройным тополем. Но он обложил её так тесно, что ей
не оставалось дохнуть. Он не только обрек её общим работам (все придурки
действовали слаженно, и помогали ему в облаве), придиркам надзора (а [на
крючке] у него был и надзорсостав) - но и грозил неминуемым худым далеким
этапом. И однажды вечером, когда в лагере погас свет, мне довелось самому
увидеть в бледном сумраке от снега и неба, как М. прошла тенью от женского
барака и с опущенной головой постучала в каптерку алчного Бершадера. После
этого она хорошо была устроена в зоне.
М. Н., уже средних лет, на воле чертежница, мать двоих детей, потерявшая
мужа в тюрьме, уже сильно доходила в женской бригаде на лесоповале - и всё
упорствовала, и была уже на грани необратимой. Опухли ноги. С работы
тащилась в хвосте колонны, и конвой подгонял её прикладами. Как-то осталась
на день в зоне. [Присы"пался] повар: приходи в кабинку, от пуза накормлю.
Она пошла. Он поставил перед ней большую сковороду жареной картошки со
свининой. Она всю съела. Но после расплаты её вырвало - и так пропала
картошка. Ругался повар: "Подумаешь, принцесса!" А с тех пор постепенно
привыкла. Как-то лучше устроилась. Сидя на лагерном киносеансе, уже сама
выбирала себе мужика на ночь.
А кто прождет дольше - то самой еще придется плестись в общий мужской
барак, уже не к придуркам, идти в проходе между вагонками и однообразно
повторять: "Полкило... полкило..." И если избавитель пойдет за нею с пайкой,
то завесить свою вагонку с трех сторон простынями, и в этом шатре, шалаше
(отсюда и "шалашовка") заработать свой хлеб. Если раньше того не накроет
надзиратель.
Вагонка, обвешанная от соседок тряпьем - классическая лагерная картина.
Но есть и гораздо проще. Это опять-таки кривощековский 1-й лагпункт,
1947-1949. (Нам известен такой, а сколько их?) На лагпункте - блатные,
бытовики, малолетки, инвалиды, женщины и мамки - всё перемешано. Женский
барак всего один - но на пятьсот человек. Он - неописуемо грязен,
несравнимо грязен, запущен, в нем тяжелый запах, вагонки - без постельных
принадлежностей. Существовал официальный запрет мужчинам туда входить - но
он не соблюдался и никем не проверялся. Не только мужчины туда шли, но
валили малолетки, мальчики по 12-13 лет шли туда обучаться. Сперва они
начинали с простого наблюдения: там не было этой ложной стыдливости, не
хватало ли тряпья, или времени - но [вагонки не завешивались], и конечно,
никогда не тушился свет. Всё совершалось с природной естественностью, на
виду и сразу в нескольких местах. Только явная старость или явное уродство
были защитой женщины - и больше ничто. Привлекательность была проклятьем, у
такой непрерывно сидели гости на койке, её постоянно окружали, её просили и
ей угрожали побоями и ножом - и не в том уже была её надежда, чтоб устоять,
но - сдаться-то умело, но выбрать такого, который потом угрозой своего
имени и своего ножа защитит её от остальных, от следующих, от этой жадной
череды, и от этих обезумевших малолеток, растравленных всем, что они тут
видят и вдыхают. Да только ли защита от мужчин? и только ли малолетки
растравлены? - а женщины, которые рядом изо дня в день всё это видят, но их
самих не спрашивают мужчины - ведь эти женщины тоже взрываются наконец в
неуправляемом чувстве - и бросаются бить удачливых соседок.
И еще по Кривощековскому лагпункту быстро разбегаются венерические
болезни. Уже слух, что почти половина женщин больна, но выхода нет, и всё
туда же, через тот же порог тянутся властители и просители. И только
осмотрительные, вроде баяниста К., имеющего связи в санчасти, всякий раз для
себя и для друзей сверяются с тайным списком венерических, чтобы не
ошибиться.
А женщина на Колыме? Ведь там она и вовсе редкость, там она и вовсе
нарасхват и наразрыв. Там не попадайся женщина на трассе - хоть конвоиру,
хоть вольному, хоть заключенному. На Колыме родилось выражение [трамвай] для
группового изнасилования. К. О. рассказывает, как шофер проиграл в карты их
Целую грузовую машину женщин, этапируемых в Эльген - и, свернув с
дороги, завез на ночь расконвоированным, стройрабочим.
А [работа?] Еще в смешанной бригаде какая-то есть женщине потачка,
какая-то работа полегче. Но если вся бригада женская - тут уж пощады не
будет, тут давай [кубики!] А бывают сплошь женские целые лагпункты, уж тут
женщины и лесорубы, и землекопы, и саманщицы. Только на медные и
вольфрамовые рудники женщин не назначали. Вот "29-я точка" КарЛага -
сколько ж в этой [точке] женщин? Не много не мало - шесть тысяч! *(3) Кем
же работать там женщине? Елена О. работает грузчиком - она таскает мешки по
80 и даже по 100 килограммов! - правда наваливать на плечи ей помогают, да
и в молодости она была гимнасткой. (Все свои 10 лет проработала грузчиком и
Елена Прокофьевна Чеботарева.)
На женских лагпунктах устанавливается не-женски жестокий общий нрав:
вечный мат, вечный бой и озорство, иначе не проживешь. (Но, замечает
бесконвойный инженер Пустовер-Прохоров, взятые с такой женской колонны в
прислугу или на приличную работу женщины тут же оказываются тихими и
трудолюбивыми. Он наблюдал такие колонны на БАМе, вторых сибирских путях, в
1930-е годы. Вот картинка: в жаркий день триста женщин просили конвой
разрешить им искупаться в обводнённом овраге. Конвой не разрешил. Тогда
женщины с единодушием все разделись донага и легли загорать - возле самой
магистрали, на виду у проходящих поездов. Пока шли поезда местные,
советские, то была не беда, но ожидался международный экспресс, и в нем
иностранцы. Женщины не поддавались командам одеться. Тогда вызвали пожарную
машину и спугнули их брандсбойтом.)
Вот [женская] работа в Кривощекове. На кирпичном заводе, окончив
разрабатывать участок карьера, обрушивают туда перекрытие (его перед
разработкой стелят по поверхности земли). Теперь надо поднять метров на
10-12 тяжелые сырые бревна из большой ямы. Как это сделать? Читатель скажет:
механизировать. Конечно. Женская бригада набрасывает два каната (их
серединами) на два конца бревна, и двумя рядами бурлаков (равняясь, чтобы не
вывалить бревно и не начинать с начала) вытягивают одну сторону каждого
каната и так - бревно. А потом они вдвадцатером берут одно такое бревно на
плечи и под командный мат отъявленной своей бригадирши несут бревнище на
новое место и сваливают там. Вы скажете - трактор? Да помилуйте, откуда
трактор, если это 1948 год? Вы скажете - кран? А вы забыли Вышинского -
"труд-чародей, который из небытия и ничтожества превращает людей в героев"?
Если кран - так как же с чародеем? Если кран - эти женщины так и погрязнут
в ничтожестве!
Тело истощается на такую работу, и всё, что в женщине есть женское,
постоянное или в месяц раз, перестает быть. Если она дотянет до ближней
комиссовки, то разденется перед врачами уже совсем не та, на которую
облизывались придурки в банном коридоре: она стала безвозрастна; плечи её
выступают острыми углами, груди повисли иссохшими мешочками; избыточные
складки кожи морщатся на плоских ягодицах, над коленями так мало плоти, что
образовался просвет, куда овечья голова пройдет и даже футбольный мяч; голос
погрубел, охрип, а на лицо уже находит загар пеллагры. (А за несколько
месяцев лесоповала, говорит гинеколог, опущение и выпадение более важного
Труд-[чародей!]..
Ничто не равно в жизни вообще, а в лагере тем более. И на производстве
выпадало не всем одинаково безнадежно. И чем моложе, тем иногда легче. Так и
вижу девятнадцатилетнюю Напольную, всю как сбитую, с румянцем во всю
деревенскую щеку. В лагерьке на Калужской заставе она была крановщицей на
башенном кране. Как обезьяна лазила к себе на кран, иногда без надобности и
на стрелу, оттуда всему строительству кричала "хо-го-о-о!", из кабины
перекрикивалась с вольным прорабом, с десятниками, телефона у нее не было.
Всё ей было как будто забавно, весело, лагерь не в лагерь, хоть в комсомол
вступай. С каким-то не лагерным добродушием она улыбалась всем. Ей всегда
страшен (ну, кроме [кума]) - её прораб не дал бы в обиду. Одного только не
знаю - как ей удалось в лагере обучиться на крановщицу - вот бескорыстно
ли её сюда приняли. Впрочем, она сидела по безобидной бытовой статье. Силы
так и пышели из нее, а завоеванное положение позволяло ей любить не по
нужде, а по влечению сердца.
Так же описывет свое состояние и Сачкова, посаженная в 19 лет. Она попала
в сельхозколонию, где, впрочем, всегда сытней и потому легче. "С песней я
бегала от жатки к жатке, училась вязать снопы". Если нет другой молодости,
кроме лагерной - значит, надо веселиться здесь, а где же? Потом её привезли
в тундру под Норильск, так и он ей "показался каким-то сказочным городом,
приснившимся в детстве". Отбыв срок, она осталась там вольнонаемной. "Помню,
я шла в пургу, и у меня появилось какое-то задорное настроение, я шла,
размахивая руками, борясь с пургой, пела "Легко на сердце от песни веселой",
глядела на переливающиеся занавеси Северного сияния, бросалась на снег и
смотрела в высоту. Хотелось запеть, чтоб услышал Норильск: что не меня пять
лет победили, а я их, что кончились эти проволоки, нары и конвой.. Хотелось
любить! Хотелось что-нибудь сделать для людей, чтобы больше не было зла на
Ну, да это многим хотелось.
Освободить нас ото зла Сачковой всё-таки не удалось: лагеря стоят. Но
самой ей повезло: ведь не пяти лет, а пяти недель довольно, чтоб уничтожить
и женщину и человека.
Вот эти два случая у меня только и стоят против тысяч безрадостных или
бессовестных.
А конечно, где ж как не в лагере пережить тебе первую любовь, если
посадили тебя (по политической статье!) [пятнадцати лет], восьмиклассницей,
как Нину Перегуд? Как не полюбить джазиста-красавца Василия Козьмина,
которым еще недавно на воле весь город восхищался, и в ореоле славы он
казался тебе недоступен? И Нина пишет стих "Ветка белой сирени", а он кладет
на музыку и поет ей через зону (их уже разделили, он снова недоступен).
Девочки из кривощековского барака тоже носили цветочки, вколотые в волоса
Признак, что - в лагерном браке, но может быть - и в любви?
Законодательство внешнее (вне ГУЛага) как будто способствовало лагерной
любви. Всесоюзный Указ от 8.7.44 об укреплении брачных уз сопровождался
негласным Постановлением СНК и инструкцией НКЮ от 27.11.44, где говорилось,
что суд обязан по первому желанию вольного советского человека
беспрекословно расторгать его с половиной, оказавшейся в заключении (или в
сумасшедшем доме), и поощрить даже тем, что освободить от платы сумм при
выдаче разводного свидетельства. (И никто при этом законодательно не
обязывался сообщать той, другой, половине о произошедшем разводе!) Тем самым
гражданки и граждане призывались поскорее бросать в беде своих заключённых
мужей и жен, а заключённые - забывать поглуше о супружестве. Уже не только
глупо и несоциалистично, но становилось противозаконно женщине тосковать по
отлученному мужу, если он остался на воле. У Зои Якушевой, севшей за мужа
как ЧС, получилось так: года через три мужа освободили как важного
специалиста, и он не поставил непременным условием освобождение жены. Все
свои [восемь] она и оттянула за него...)
Забывать о супружестве, да, но инструкции внутри ГУЛага осуждали и
любовный разгул как диверсию против производственного плана. Ведь,
разбредясь по производству, эти бессовестные женщины, забывшие свой долг
перед государством и Архипелагом, готовы были лечь на спину где угодно - на
сырой земле, на дровяной щепе, на щебенке, на шлаке, на железных стружках -
а план срывался! а пятилетка топталась на месте! а премии гулаговским
начальникам не шли! Кроме того некоторые из зэчек таили гнусный замысел
забеременеть, и под эту беременность, пользуясь гуманностью наших законов,
урвать несколько месяцев из своего срока, иногда короткого пятилетнего или
трехлетнего, и эти месяцы не работать. Потому инструкции ГУЛага требовали:
уличенных в сожительстве немедленно разлучать и менее ценного из них
отсылать этапом. (Это, конечно, ничуть не напоминало Салтычих, отсылавших
девок в дальние деревни.)
Досадчива была вся эта подбушлатная лирика и надзору. Ночами, когда
гражданин надзиратель мог бы храпануть в дежурке, он должен был ходить с
фонарем и ловить этих голоногих наглых баб в койках мужского барака и
мужиков в бараках женских. Не говоря уже о возможных собственных вожделениях
(ведь и гражданин надзиратель тоже не каменный), он должен был еще трудиться
отводить виновную в карцер или целую ночь увещевать её, объясняя, чем её
поведение дурно, а потом и писать докладные (что" при отсутствии высшего
образования даже мучительно).
Ограбленные во всем, что наполняет женскую и вообще человеческую жизнь -
в семье, в материнстве, в дружеском окружении, в привычной и может быть
интересной работе, кто и в искусстве, и в книгах, а тут давимые страхом,
голодом, забытостью и зверством, - к чему ж еще могли повернуться
лагерницы, если не к любви? Благословением божьим возникала любовь почти уже
и не плотская потому что в кустах стыдно, в бараке при всех невозможно, да и
мужчина не всегда в силе, да и лагерный надзор изо всякой [заначки]
(уединения) таскает и сажает в карцер. Но от бесплотности, вспоминают теперь
женщины, еще глубже становилась духовность лагерной любви. Именно от
бесплотности она становилась острее, чем на воле! Уже пожилые женщины ночами
не спали от случайной улыбки, от мимолетного внимания. И так резко выделялся
свет любви на грязно-мрачном лагерном существовании!
"Заговор счастья" видела Н. Столярова на лице своей подруги, московской
артистки, и её неграмотного напарника по сеновозке Османа. Актриса открыла,
что никто никогда не любил её так - ни муж-кинорежиссер, ни все бывшие
поклонники. И только из-за этого не уходила с сеновозки, с общих работ.
Да еще этот риск - почти военный, почти смертельный: за одно раскрытое
свидание платить обжитым местом, то есть жизнью. Любовь на острие опасности,
где так глубеют и разворачиваются характеры, где каждый вершок оплачен
жертвами - ведь героическая любовь! (Аня Лехтонен в Ортау разлюбила своего
возлюбленного за те двадцать минут, что стрелок вел их в карцер, а тот
униженно умолял отпустить.) Кто-то шел содержанками придурков без любви -
чтобы спастись, а кто-то шел на [общие] и гиб - за любовь.
И совсем немолодые женщины оказывались тоже в этом замешаны, даже ставя
надзирателей в тупик: на воле на такую женщину никак не подумал бы! А
женщины эти не страсти уже искали, а насытить свою потребность о ком-то
позаботиться, кого-то согреть, от себя урезать, а его подкормить; обстирать
его и обштопать. Их общая миска, из которой они питались, была их священным
обручальным кольцом. "Мне не спать с ним надо, а в звериной нашей жизни, как
в бараке целый день за пайки и за тряпки ругаемся, про себя думаешь: сегодня
ему рубашку починить, да картошку сварим", - объясняла одна доктору Зубову.
Но мужик-то временами хочет и большего, приходится уступать, а надзор как
раз и ловит... Так в Унжлаге больничную прачку тетю Полю, рано овдовевшую,
потом всю жизнь одинокую, прислуживавшую в церкви, нашли ночью с мужчиной
уже в конце её лагерного срока. "Как же это, тетя Поля? - ахали врачи. - А
мы-то на тебя надеялись! А теперь тебя на [общие] пошлют." - "Да уж
виновата, - сокрушенно кивала старушка. - По-евангельски блудница, а по
лагерному....."
Но и в наказании уличенных любовников, как и во всем строе ГУЛага, не
было беспристрастия. Если один из любовников был придурок, близкий
начальству или очень нужный по работе, то на связь его могли и годами
смотреть сквозь пальцы. (Когда на ОЛП женской больницы Унжлага приезжал
бесконвойный электромонтер, в услугах которого были заинтересованы все
вольняшки, главврач, вольная, вызывала сестру-хозяйку, зэчку, и
распоряжалась: "Создайте условия Мусе Бутенко" - медсестре, из-за которой
монтер и приезжал.) Если же это были зэки незначительные или опальные, они
наказывались быстро и жестоко.
В Монголии, в Гулжедээсовском лагере (наши зэки строили там дорогу в
1947-50 годах), двух расконвоированных девушек, пойманных на том, что бегали
к дружкам на мужскую колонну, охранник привязал к лошади и, сидя верхом,
ПРОГНАЛ ИХ ПО СТЕПИ. *(4) Такого и Салтычихи не делали. Но делали Соловки.
Всегда преследуемые, уличаемые и рассылаемые, туземные пары как будто не
могли быть прочны. А между тем известны случаи, что и разлученные они
поддерживали переписку, а после освобождения соединялись. Известен такой
случай: один врач, Б. Я. Ш., доцент провинциального мединститута, в лагере
потерял счет своим связям - не пропущена была ни одна медсестра и сверх
того. Но вот в этом ряду попалась З*, и ряд остановился. З* не прервала
беременности, родила. Б. Ш. вскоре освободился и, не имея ограничений, мог
ехать в свой город. Но он остался вольнонаемным при лагере, чтобы быть
близко к З* и к ребенку. Потерявшая терпение его жена приехала за ним сама
сюда. Тогда он спрятался от нее в [зону] (! где жена не могла его достичь),
жил там с З*, а жене всячески передавал, что он развелся с ней, чтоб она
Но не только надзор и начальство могут разлучить лагерных супругов.
Архипелаг настолько вывороченная земля, что на ней мужчину и женщину
разъединяет то, что должно крепче всего их соединить: рождение ребенка. За
месяц до родов беременную этапируют на другой лагпункт, где есть лагерная
больница с родильным отделением и где резвые голосенки кричат, что не хотят
быть зэками за грехи родителей. После родов мать отправляют на особый
ближний лагпункт [мамок].
Тут надо прерваться! Тут нельзя не прерваться! Сколько самонасмешки в
этом слове! "Мы - не настоящие!.." Язык зэков очень любит и упорно проводит
эти вставки уничижительных суффиксов: не мать, а [мамка]; не больница, а
[больничка]; не свидание, а свиданКа; не помилование, а помиловКа; не
вольный, а [вольняшка]; не жениться, а [поджениться] - та же насмешка, хоть
и не в суффиксе. И даже [четвертная] (двадцатипятилетний срок) снижается до
[четвертака], то есть от двадцати пяти рублей до двадцати пяти копеек!
Этим настойчивым уклоном языка зэки показывают и что на Архипелаге всё не
настоящее, всё поддельное, всё последнего сорта. И что сами они не дорожат
тем, чем дорожат обычные люди, они отдают себе отчет и в поддельности
лечения, которое им дают, и в поддельности просьб о помиловании, которые они
вынуждено и без веры пишут. И снижением до двадцати пяти копеек зэк хочет
показать свое превосходство даже над почти пожизненным сроком!
Так вот на своем лагпункте мамки живут и работают, пока оттуда их под
конвоем водят кормить грудью новорожденных туземцев. Ребенок в это время
находится уже не в больнице, а в "детгородке" или "доме малютки", как это в
разных местах называется. После конца кормления матерям больше не дают
свиданий с ними - или в виде исключения "при образцовой работе и
дисциплине" (ну, да смысл в том, что не держать же их из-за этого под боком,
матерей надо отправлять работать туда, куда требует производство). Но и на
старый лагпункт к своему лагерному "мужу" женщина тоже уже не вернется чаще
всего. И отец вообще не увидит своего ребенка, пока он в лагере. Дети же в
детгородке после отъема от груди еще содержатся с год (их питают по нормам
вольных детей и поэтому лагерный медперсонал и хозобслуга кормится вокруг
них). Некоторые не могут приспособиться без матери к искусственному питанию,
умирают. Детей выживших отправляют через год в общий детдом. Так сын туземки
и туземца пока уходит с Архипелага, не без надежды вернуться сюда
[малолеткой].
Кто следил за этим, говорят, что нечасто мать после освобождения берет
своего ребенка из детдома (блатнячки - никогда) - так прокляты многие из
этих детей, захватившие первым вздохом маленьких легких заразного воздуха
Архипелага. Другие - берут или даже еще раньше присылают за ним каких-то
темных (может быть религиозных) бабушек. В ущерб казенному воспитанию и
невозвратно потеряв деньги на родильный дом, на отпуск матери и на дом
малютки, ГУЛаг отпускает этих детей.
Все те годы, предвоенные и военные, когда беременность разлучала лагерных
супругов, нарушала этот трудно найденный, усильно скрываемый, отовсюду
угрожаемый и без того неустойчивый союз, - женщины старались не иметь
детей. И опять-таки Архипелаг не был похож, на волю: в годы, когда на воле
аборты были запрещены, преследовались судом, очень не легко давались
женщинам, - здесь лагерное начальство снисходительно смотрело на аборты, то
и дело совершаемые в больнице: ведь так было лучше для лагеря.
И без того всякой женщине трудные, еще запутаннее для лагерницы эти
исходы: рожать или не рожать? и что" потом с ребенком? Если допустила
изменчивая лагерная судьба забеременеть от любимого, то как же можно
решиться на аборт? А родить? - это верная разлука сейчас, а он по твоему
отъезду не сойдется ли в том же лагпункте с другой? И какой еще будет
ребенок? (Из-за дистрофии родителей он часто неполноценен). И когда ты
перестанешь кормить, и тебя отошлют, а (еще много лет сидеть) - то доглядят
ли его, не погубят? И можно ли взять ребенка в свою семью (для некоторых
исключено)? А если не брать - то всю жизнь потом мучиться (для некоторых -
нисколько).
Шли уверенно на материнство те, кто рассчитывали после освобождения
соединиться с отцом своего ребенка. (И расчеты эти иногда оправдывались. Вот
А. Глебов со своей лагерной женой спустя двадцать лет: с ними дочь,
рожденная еще в УнжЛаге, теперь ей 19 лет, какая славная девочка, и другая,
рожденная уже на воле десятью годами позже, когда родители [отбухали] свои
сроки.) Шли и те, кто само это материнство рвались испытать - в лагере, раз
нет другой жизни. Ведь это живое существо, сосущее твою грудь - оно не
поддельно и не второстепенно. (Харбинка Ляля рожала второго ребенка только
для того, чтобы вернуться в детгородок и посмотреть на своего первого! И еще
потом третьего рожала, чтобы вернуться посмотреть на первых двух. Отбыв
безвозвратно униженные, лагерные женщины через материнство утверждались в
своем достоинстве, они на короткое время как бы равнялись вольным женщинам.
Или: "Пусть я заключенная, но ребенок мой вольный!" - и ревниво требовали
для ребенка содержания и ухода как для подлинновольного. Третьи, обычно из
прожженных лагерниц и из приблатненных, смотрели на материнство как на год
[кантовки], иногда - как путь к [досрочке]. Своего ребенка они и своим не
считали, не хотели его и видеть, не узнавали даже - жив ли он.
Матери из [захи"днии] (западных украинок) да иногда и из русских
происхождением попроще норовили непременно "крестить" своих детей (это уже
послевоенные годы). Крестик либо присылался искусно запрятанным в посылке
(надзор бы не пропустил такой контрреволюции), либо заказывался за хлеб
лагерному умельцу. Доставали и ленточку для креста, шили и парадную
распашонку, чепчик. Экономился сахар из пайки, пекся из чего-то крохотный
пирог - и приглашались ближайшие подружки. Всегда находилась женщина,
которая прочитывала молитву (уж там какую-нибудь), ребенка окунали в теплую
воду, крестили и сияющая мать приглашала к столу.
Иногда для мамок с грудными детьми (только конечно не для Пятьдесят
Восьмой) выходили частные амнистии или просто распоряжения о досрочном
освобождении. Чаще всего под эти распоряжения попадали мелкие уголовницы и
приблатнённые, которые на эти-то льготы отчасти и рассчитывали. И как только
такие мамки получали в ближайшем райцентре паспорт и железнодорожный билет,
Своего ребенка, уже не ставшего нужным, они частенько оставляли на
вокзальной скамье, на первом крыльце. (Да надо и представить, что не всех
ждало жильё, сочувственная встреча в милиции, прописка, работа, а на
следующее утро уже ведь не ожидалось готовой лагерной пайки. Без ребенка
было легче начинать жить.)
В 1954 году на ташкентском вокзале мне пришлось провести ночь недалеко от
группы зэков, ехавших из лагеря и освобожденных по каким-то частным
распоряжениям. Их было десятка три, они занимали целый угол зала, вели себя
шумно, с полублатной развязностью, как истые дети ГУЛага, знающие, почем
жизнь, и презирающие здесь всех вольных. Мужчины играли в карты, а мамки о
других, вскочила, размахнула своего ребенка за ноги и слышно стукнула его
головой о каменный пол. Весь [вольный] зал ахнул, застонал: мать! как может
Они не понимали же, что была то не мать, а [мамка].
Всё сказанное до сих пор относится к [совместным] лагерям - к таким,
какими они были от первых лет революции и до конца второй мировой войны. В
те годы был в РСФСР только один, кажется, Новинский домзак (переделанный из
бывшей московской женской тюрьмы), где содержались женщины без мужчин. Опыт
этот не получил распространения и сам не длился слишком долго.
Но благополучно восстав из-под развалин войны, которую он едва не
загубил. Учитель и Зиждитель задумался о благе своих поданных. Его мысли
освободились для упорядочения их жизни, и много он изобрел тогда полезного,
много нравственного, а среди этого - разделение пола мужеского и пола
женского - сперва в школах и лагерях (а там дальше, может, хотел добраться
и до всей воли, в Китае был опыт и шире).
И в 1946 году на Архипелаге началось, а в 1948 закончилось великое полное
отделение женщин от мужчин. Рассылали их по разным островам, а на едином
острове тянули между мужской и женской зонами испытанного дружка - колючую
проволочку. *(5)
Но как и другие многие научно-предсказанные и научно-продуманные
действия, эта мера имела последствия неожиданные и даже противоположные.
С отделением женщин резко ухудшилось их общее положение в производстве.
Раньше многие женщины работали прачками, санитарками, поварихами,
кубовщицами, каптерщицами, счетоводами на смешанных лагпунктах, теперь все
эти места они должны были освободить, в женских же лагпунктах таких мест
было гораздо меньше. И женщин погнали на "общие", погнали в цельно-женских
бригадах, где им особенно тяжело. Вырваться с "общих" хотя бы на время стало
спасением жизни. И женщины стали гоняться за беременностью, стали ловить её
от любой мимолетной встречи, любого касания. Беременность не грозила теперь
разлукой с супругом, как раньше - все разлуки уже были ниспосланы одним
Мудрым Указом.
И вот число детей, поступающих в дом малютки, за год возросло [вдвое!]
(УнжЛаг, 1948: 300 вместо 150), хотя заключённых женщин за это время не
прибавилось.
"Как же девочку назовешь?" - "Олимпиадой. Я на олимпиаде
самодеятельности забеременела". Еще по инерции оставались эти формы
культработы - олимпиады, приезды мужской культбригады на женский лагпункт,
совместные слеты ударников. Еще сохранились и общие больницы - тоже дом
свиданий теперь. Говорят, в Соликамском лагере в 1946 году разделительная
проволока была на однорядных столбах, редкими нитями (и, конечно, не имела
огневого охранения). Так ненасытные туземцы сбивались к этой проволоке с
двух сторон, женщины становились так, как моют полы, и мужчины овладевали
ими, не переступая запретной черты.
Ведь чего-то же стоит и бессмертный Эрос! Не один же разумный расчет
избавиться от общих. Чувствовали зэки, что кладется черта надолго, и будет
она каменеть, как все в ГУЛаге.
Если до разделения было дружное сожительство, лагерный брак и даже
любовь, - то теперь стал откровенный блуд.
Разумеется, не дремало и начальство, и на ходу исправляло свое научное
предвидение. К однорядной колючей проволоке пристраивали предзонники с двух
сторон. Затем, признав преграды недостаточными, заменяли их забором
двухметровой высоты - и тоже с предзонниками.
В Кенгире не помогла и такая стена: женихи перепрыгивали. Тогда по
воскресеньям (нельзя же на это тратить производственное время! да и
естественно, что устройством своего быта люди занимаются в выходные дни)
стали назначать с обеих сторон стены воскресники - и заставили докладывать
стену до четырехметровой высоты. И вот усмешка: на эти воскресники
действительно шли с радостью! - перед прощанием хоть познакомиться с кем-то
по ту сторону стены, поговорить, условиться о переписке!
Потом в Кенгире достроили разделительную стену до пяти метров, и уже
сверх пяти метров потянули колючую проволоку. Потом еще пустили провод
высокого напряжения (до чего же силен амур проклятый!). Наконец, поставили и
охранные вышки по краям. У этой кенгирской стены была особая судьба в
истории всего Архипелага (см. Часть V, гл. 12). Но и в других ОсобЛагерях
(Спасск) строили подобное.
Надо представить себе эту разумную методичность работодателей, которые
считают вполне естественным разделение проволокой рабов и рабынь, но
изумились бы, если б им предложили сделать то же со своей семьей.
Стены росли - и Эрос метался. Не находя других сфер, он уходил или
слишком высоко - в платоническую переписку, или слишком низко - в
однополую любовь.
Записки перешвыривались через зону, оставлялись на заводе в уговорных
местах. На пакетиках писались и адреса условные: так, чтобы надзиратель,
перехватив, не мог бы понять - от кого кому. (За переписку теперь
полагалась лагерная тюрьма.)
Галя Бенедиктова вспоминает, что иногда и знакомились-то заочно;
переписывались, друг друга не увидав; и расставались, не увидав. (Кто вел
такую переписку, знает и её отчаянную сладость, и безнадежность и слепоту.)
В том же Кенгире литовки выходили [замуж] через стену за земляков, никогда
прежде их не знав: ксёндз (в таком же бушлате, конечно, из заключённых)
свидетельствовал письменно, что такая-то и такой-то навеки соединены перед
небом. В этом соединении с незнакомым узником за стеной - а для католичек
соединение было необратимо и священно - мне слышится хор ангелов. Это -
как бескорыстное созерцание небесных светил. Это слишком высоко для века
расчета и подпрыгивающего джаза.
Кенгирские браки имели тоже исход необычный. Небеса прислушались к
молитвам и вмешались (ч. V, гл. 12).
Сами женщины (и врачи, лечившие их в разделенных зонах) подтверждают, что
они переносили разделение хуже мужчин. Они были особенно возбудимы и нервны.
Быстро развивалась лесбийская любовь. Нежные и юные ходили пожелтевшие, с
подглазными темными кругами. Женщины более грубого устройства становились
"мужьями". Как надзор ни разгонял такие пары, они оказывались снова вместе
на койке. Отсылали с лагпункта теперь кого-то из этих "супругов". Вспыхивали
бурные драмы с самобросанием на колючую проволоку под выстрелы часовых.
В карагандинском отделении СтепЛага, где собраны были женщины только из
Пятьдесят Восьмой, они многие, рассказывает Н. В., ожидали вызова к [оперу]
с замиранием - не с замиранием страха или ненависти к подлому политическому
допросу, а с замиранием перед этим мужчиной, который запрет её одну в
комнате с собою на замок.
Отделенные женские лагеря несли всю ту же тяжесть общих работ. Правда, в
1951 году женский лесоповал был формально запрещен (вряд ли потому, что
началась вторая половина XX века). Но например в УнжЛаге мужские лагпункты
никак не выполняли плана. И тогда придумано было, как подстегнуть их - как
заставить туземцев своим трудом оплатить то, что бесплатно отпущено всему
живому на земле. Женщин стали тоже выгонять на лесоповал и в одно общее
конвойное оцепление с мужчинами, только лыжня разделяла их. Всё
заготовленное здесь, должно было потом записываться как выработка мужского
лагпункта, но норма требовалась и от мужчин и от женщин. Любе Березиной,
"мастеру леса", так и говорил начальник с двумя просветами в погонах:
"Выполнишь норму своими бабами - будет Беленький с тобой в кабинке!" Но
теперь и мужики-работяги, кто покрепче, а особенно производственные
придурки, имевшие деньги, совали их конвоирам (у тех тоже зарплата не
разгуляешься) и часа на полтора (до смены купленного постового) прорывались
в женское оцепление.
В заснеженном морозном лесу за эти полтора часа предстояло: выбрать,
познакомиться (если до тех пор не переписывался), найти место и совершить.
Но зачем это всё вспоминать? Зачем бередить раны тех, кто жил в это время
в Москве и на даче, писал в газетах, выступал с трибун, ездил на курорты и
заграницу?
Зачем вспоминать об этом, если это и сегодня так? Ведь писать можно
только о том, что "не повторится"...
1. Сборник "От тюрем...", стр. 358
2. Я представил её под именем Грани Зыбиной, но в пьесе придал ей лучшую
судьбу, чем у неё была.
3. Это - к вопросу о [[численности]] зэков на Архипелаге. Кто знал эту
29-ю точку? Последняя ли она в КарЛаге? И по сколько людей на остальных
[[точках?]] Умножай, кто досужен! А кто знает какой-нибудь 5-й стройучасток
Рыбинского гидроузла? А между тем там больше ста бараков, и при самом
льготном наполнении, по полтысячи на барак, - тут тоже тысяченок шесть
найдется, Лощилин же вспоминает - было больше десяти тысяч.
4. Кто отыщет теперь его фамилию? И его самого? Да скажи ему - он
поразится: он-то в чем виноват? Ему сказали так! А пусть не ходят к мужикам,
5. Уже многие начинания Корифея не признаны столь совершенными и даже
отменены, - а разделение полов на Архипелаге закостенело и по сей день. Ибо
здесь основание - глубоко нравственное.
.jpg)